В конце пути

– Я его застрелил, – прошептал полицейский. – Я застрелил его. Перепугался до чертиков. Перепугался до чертиков, а он был мальчишка, и я его застрелил. Господи. О господи.

Он не просто застрелил – полицейский выпустил три пули мальчику в голову, пять пуль в грудь, затем вставил новую обойму и выстрелил еще трижды в грудь и дважды в ногу, и только тогда коллеги сумели его усмирить. Мальчик хотел достать из кармана удостоверение личности. Мальчик был пьян; он толком не понимал, что происходит.

Смерть обнимает рыдающую мать мальчика. Смерть шагает вместе с погребальной процессией – день ясный, небо чересчур голубое для детских похорон. Смерть сидит с полицейским, мир которого разваливается на части. Ты так долго жил в страхе, выдыхает он. Ты так сильно меня боялся, боялся всю жизнь. Теперь мы рядом, и бояться больше не нужно.

В доме для престарелых.

– Доктора говорили, что я встречу тебя еще в юности. Но они ошибались, а я жил. Не вылезал из этого кресла, сто лет не двигал руками, но жил. Я жил.

Смерть целует мужчину в лоб. Ты жил, отвечает Смерть. И ты был прекрасен.

В университете.

– Профессор, принесете ли вы извинения за сказанное на шоу, уйдете ли в отставку, что вы думаете по поводу судебного иска против…

Ученый захлопнул дверь, отсек гул голосов, привалился спиной к стене, судорожно дыша.

Смерть ждал в другом конце кабинета: одна нога свисала с письменного стола, другая упиралась в пол.

Какое-то время двое смотрели друг на друга, ученый и конец всего, потом профессор объявил:

– Здравый смысл мертв.

Смерть молча пожал плечами.

– Да были ли вообще такие времена, когда мы, люди, его ценили? Когда уважали логику, интеллект, здравый смысл, просвещение, развитие, всеобщее благо и… – Ученый подавился словами, глубоко вздохнул. – Я рос во времена открытий, дерзких стремлений и удивительных мечтаний; в моем детстве профессии ученого, врача, инженера были достойнейшим выбором. Мы ступили на Луну, и весь мир, точно единое существо, ахнул изумленно и радостно, мы вместе, у нас одна мечта, мечта о… или я все выдумал? Неужто на самом деле я жил в фантазии и видел лишь то, что хотел видеть? Неужто я наделил прошлое романтическим ореолом, а в действительности оно ничем не отличалось от настоящего? Неужто мы всегда были такими, а мои убеждения лишь облегчали мне жизнь? Я сделал мечту о здравом смысле своим божеством? Это правда?

Смерть не ответил.

Ученый подошел к нему, замер почти вплотную и заглянул Смерти в глаза. Увидел то, чего не смог вынести, вздрогнул, отвернулся.

Пальцы его что-то простучали по небольшой картонной коробке, стоящей на столе. Ученый помедлил, затем взял коробочку, открыл.

Внутри лежал кричащий сине-лиловый галстук.

Ученый повертел вещицу в руках и так, и эдак, пощупал ткань, полюбовался бликами. Потом медленно поднял воротник, накинул галстук на шею и стал завязывать.

Смерть наблюдал.

Когда узел был основательно затянут, ученый встал по стойке «смирно» – плечи назад, подбородок вперед – и произнес:

– Здравый смысл не мертв. Он жив, пока я за него сражаюсь.

Смерть с улыбкой соскользнул со стола и без единого слова вышел.

Еще один зов, и с делами будет покончено.

Он находит Робинсона на третий день – в саду скульптур возле кафедрального собора Иоанна Богослова.

Внутри собора – молитвы, записанные на карточках: «Молим о социальном равенстве. Молим о том, чтобы никого не судили по цвету кожи и по вероисповеданию. Молим об уважении ко всем, независимо от сексуальной ориентации»…

Горят свечи, генераторы тумана нагнетают под высокий-высокий потолок храма легкую дымку, и чудится, будто свет копьями пронзает небесный свод, а Робинсон сидит снаружи. Он пахнет потом и улицей, грязью и подворотнями. Пахнет тухлым сыром, и когда выходит из магазина, где просит попить и поесть, зловоние тянется за Робинсоном следом, точно хвост кометы.

За эти несколько дней борода у Робинсона отросла, а тело усохло, он сидит, подтянув колени к груди, и обнимает чемодан – чемодан потертый, и крышка вдавлена в том месте, которое служило Робинсону подушкой.

Смерть садится рядом, Робинсон поднимает голову – медленно, очень медленно – и наконец узнает соседа.

Обнажает в улыбке зубы, ноющие и покрытые налетом.

– Я все гадал, где тебя носит. Гадал, когда ты придешь.

Смерть молча поделился с ним орешками, Робинсон трясущимися руками высыпал из пакетика на грязную ладонь несколько штук и стал есть по одному орешку, перекатывая соленое угощение на языке, словно благословенное лекарство.