В конце пути

– Оркестром руководил дирижер из Хайфы. Каждую неделю еврейские музыканты отправлялись через пограничные блокпосты в Рамаллу. Израильтянам было легче пересечь границу, чем палестинцам, такая уж там система безопасности. Они встречались в вестибюле старой школы, израильтяне иногда приносили новые струны для поломанной скрипки или канифоль для смычков, но в основном у палестинцев все было в порядке, они играли на инструментах своих отцов и дедов – инструментах, сохранившихся невзирая на годы, – и там, в школе, музыканты давали совместный концерт для всех желающих любого вероисповедания: музыка во имя мира, музыка во имя…

Мы планировали поездку всего на один день – вручить дирижеру книгу «Архипелаг ГУЛАГ». Дирижер удивился, сказал, что он давно хотел ее прочесть, но все не находил времени. Поблагодарил нас, меня и Сагу, спросил, нравится ли нам работа. Сага ответила, что да, ей нравится, но что рано или поздно приходит пора и для других дел, и что я новенький, и что я люблю музыку, и что я наверняка стану замечательным вестником. «О, вы любите музыку! – воскликнул дирижер. – Тогда оставайтесь на концерт!» Я не знал, можно ли, как оно… а Сага подбодрила – останься, останься, я ведь и выбрала-то тебя за любовь к музыке, именно она помогла тебе пройти собеседование, да-да, останься непременно, послушай. И я остался. Я чувствовал себя ребенком, которого бросила мать, смешно даже, и тут…

…Я слушал, как они репетируют, Сибелиуса, и – это прозвучит банально, простите, только я должен был вот-вот стать вестником Смерти, и мне казалось, что они играют обо мне, честное слово; то есть, музыка, она такая и есть, да, в ней слышишь себя, но… подобной музыки я никогда в жизни не слышал, я ощущал ее всю, от первой до последней ноты, ощущал каждой клеточкой своего тела, мне нужно было уходить, Сага ведь уже вернулась в гостиницу по ту сторону границы, но я хотел послушать концерт. И я остался. В школьный вестибюль набилось море народу, родители держали детей на плечах, подростки лезли по стенам на подоконники. Музыканты заиграли, и зал перестал дышать; я не дышал, нас питал лишь звук, удивительный звук, и когда оркестр взял первую ноту – весь оркестр, каждая группа, каждый инструмент, – меня едва не разорвало на части; некоторые в зале плакали, улыбались до изнеможения и плакали о том, что там было и чего не было, – не было ни евреев, ни палестинцев, одна только музыка и люди. Слова – порождение истории; мы придумываем слова, а они меняют смысл с течением времени, однако музыка, которую играл тот оркестр…

Тут с улицы к дверям подвалила толпа мальчишек, человек двадцать, – бородатые, в белых одеждах; они стали кричать через двери, харам, харам, это харам, грех; мальчишки кричали и вопили, но оркестр их почти заглушал, тогда они начали швырять в помещение какие-то предметы, устроили толчею и давку – особенно приставали к женщинам, обзывали шлюхами, – оркестр добрался до второй части и умолк, потому что к тому времени весь вестибюль у входа пришел в движение, там толкались и кричали, а все из-за проклятых детей, из-за бородатых идиотов-мальчишек.

Музыканты переговаривались, а помощники – организаторы мероприятия – пробовали навести порядок, но тут кто-то упал и сломал ногу, толпа стала больше, и в оркестре поняли – дальше оставаться опасно; поэтому еврейские музыканты выскользнули через заднюю дверь и поспешили к границе, а музыканты-палестинцы, которым идти, разумеется, было некуда, остались. Я наблюдал. Я все видел. В мятеже не было никакой организованности, никакого смысла, сплошное толкание да пихание, вопли да беготня, одни били других за древние обиды, не имевшие никакого отношения к музыке. В конечном итоге трое или четверо злобных мальчишек обежали школу, схватили кого-то из палестинских музыкантов, разбили инструменты, пинками повалили музыкантов на землю, тут подоспела полиция, и мальчишки сбежали.

Я в испуге спрятался – укрылся на галерее второго этажа за занавеской, представляете? Со мной стояло еще двое людей, которые тоже убежали из потасовки; я подглядывал в щелочку и видел, что никто не погиб – каким-то чудом никто не погиб, – но, когда толпу наконец разогнали и полиция восстановила некое подобие порядка, я вышел из укрытия и увидел Смерть. Он сидел на галерее, закинув ноги на перила и сложив ладони домиком, и просто наблюдал, и при этом вертел большими пальцами. Я увидел Смерть, а он обернулся и увидел меня, узнал и посмотрел в другую сторону.

Больше оркестр не играл. В Израиле дирижеру сообщили о том, что его жизни угрожают ультраортодоксальные евреи-радикалы, которые подозревают дирижера в сотрудничестве с террористами, и что скоро против палестинских экстремистов проведут ряд военных операций, и тогда никто не сможет гарантировать дирижеру безопасность. Кое-кто из израильских музыкантов попробовал вернуться, однако палестинцев предупредили, что сотрудничать с врагом опасно. Дирижер теперь на пенсии. У него море времени для чтения.