В конце пути

– Это один из последних оплотов правительственного режима на востоке. Город в осаде уже много месяцев. Несколько недель назад правительство запретило последнему хлебозаводу обслуживать мирное население – мол, хлеб нужен солдатам. С каждого, кто хочет уехать – будь то мужчина, женщина или ребенок, – требуют пятьдесят тысяч сирийских фунтов. Бежать от войны, видите ли, – преступление. Предательство. Если люди все же убегут, то знаете, кого они встретят?

– Нет.

– Они встретят экстремистов. Встретят мальчишек, чьи отцы рано погибли и не успели рассказать сыновьям о человеколюбии. Встретят разгневанных мужчин, почти детей, которые раньше и знать не знали о своем предназначении, а потом Бог вдруг просветил их в кровавом виденье. Встретят счастливчиков, которые выжили в бомбардировке и поняли, что спасло их исключительно провидение: их спасло, а друзей – нет. Встретят воинов, которые не хотят сражаться, но они вынуждены – иначе их семью ждет смерть. Встретят людей, которые воюют за идею, и идею эту они ценят выше жизни. Встретят палачей, которые радостно отпиливают голову учителям, докторам, сиделкам, журналистам и детям. Встретят мужчин, которые насмерть забивают женщин камнями и поджигают пленников в металлических клетках. Скажите, вы знакомы с вестницей Голода?

– Немного.

– Пару недель назад она приехала в Дейр-эз-Зор, поговорить с мэром. Я удивился, что вас с ней не было.

– Работа позвала меня в другое место.

– Работа вновь привела вас ко мне?

– Да.

Губы Касима дрогнули, он коротко хмыкнул, слегка кивнул, продолжая писать. Чарли стоял чуть ли не по стойке «смирно», стискивал перед собой дорожную сумку и ждал.

Наконец поэт закончил выводить слова, щелкнул колпачком ручки, откинулся на спинку кресла, сложил руки за головой, закинул ногу на ногу и словно впервые увидел Чарли – причем без особого восторга.

– Что ж, вы здесь. Вы подарили мне мышеловки, я выжил, другие погибли, а теперь вы вернулись.

– Похоже на то.

– Что вы привезли мне сегодня? Вы ведь этим занимаетесь, правильно? Смерть посылает вас вперед, и вы доставляете?.. – Взлет бровей: властный, требующий повиновения.

Чарли пошарил в сумке, достал коробочку и с опаской положил ее на стол. Касим с минуту изучал подношение, затем стремительно сгреб его и открыл. Коробочка была около пятнадцати сантиметров в длину и четырех в ширину. Перьевую ручку покрывали чернильные пятна – черные, давно засохшие; на колпачке виднелась трещина. Касим долго изучал ручку, а потом расхохотался. Он откинул голову и захохотал, да так, что по щекам потекли слезы, и плечи у Чарли из солидарности дрогнули, хотя ничего смешного он не видел.

– Сперва мышеловки, теперь ручка! – сквозь смех завывал маленький поэт. – Смерть знает толк в подарках! – Он вскочил, обежал стол, похлопал Чарли по плечу и воскликнул: – Рад видеть вас, дружище, очень рад! Пойдемте! Сейчас же пойдемте есть!

Глава 46

Чарли…

…Чарли сам не понимает, как так вышло, но вот он…

…сидит на подушках посреди бального зала в безымянном городе, а женщины в чадре подают финики и свежие фрукты, горячий хлеб, нут и баранье жаркое, и Касим живо рассуждает о кампаниях и запланированных победах, о вероломных русских и опасности воздушного налета, о новом водоносном горизонте, который Касим хочет разрабатывать, и…

Чарли сидит в изумленном оцепенении, машинально ест, слушает и гадает – что, черт возьми, он тут делает?

Смерть знает Дейр-эз-Зор.

Он бывал здесь много раз.

Например, шагал вместе с армянами, еще в Первую мировую. Смерть был тогда занят, он прятался в окопе на севере Франции и держал за руку покрытого грязью мужчину, чьи безответные крики звучали над нейтральной полосой. Порой Смерть замечал своих сестер – Чуму, лицо которой обтягивала серая живая маска из вшей; Войну, который шествовал в желто-зеленых газовых клубах, и его обнаженные руки пестрели волдырями, сочились гноем. Когда все подошло к концу, Чума сказала – жаль, увлекательное было занятие, да и с инфлюэнцей вышло интересно, правда?

И вот Смерть шагал вместе с армянами через выстланную костями пустыню к Дейр-эз-Зору, и Голод шагала тут же, вела за руку стариков и детей; а когда детей не стало, Голод подступила к их родителям, и так они добрели наконец до этого города на востоке, и Голод признала свою работу выполненной, и остался только Смерть.

Позже – много позже – город построил церковь и мемориал, посвященный тем дням, высек слова в память об умерших, стал возносить молитвы о безымянных людях, чьи тела были отданы пескам. Смерти это понравилось. Смерть всегда платил достойную цену за зажженные ею поминальные свечи.