В конце пути

Сага дала мне номер в свой последний, а мой первый рабочий день.

Предупредила:

– Не звони. Смерть ответит.

Я и не думал звонить, не думал, но мне к голове приставили пистолет, вот сюда, приставили к голове, а я не хотел умирать, все не верил, не понимал, знал – выстрелят, не знал – почему, из-за чего люди становятся такими

(люди-люди-крысы)

Короче говоря, я набрал номер.

Долго шли гудки. Я начал плакать – решил, что неправильно запомнил номер, что все, конец, что никакое мое благоразумие или безумие не сохранят мне жизнь, а я хотел жить, пусть даже вечно мучиться от боли, пусть, я отчаянно мечтал выжить

И тут Смерть ответил.

Голос у него…

…каждый видит Смерть по-своему, на свой лад. Каждый слышит Смерть на свой манер.

Я слышу мягкого спокойного мужчину, англичанина, как я; богатого, наверное, мне кажется, он богат, а еще… он будто из телевизора. Такие читают умные книги, произносят умные фразы и знают, что они правы. Смерть знает, что он прав, я слышу это в его голосе.

Смерть сказал – алло?

– Здравствуйте, сэр, это Чарли.

Лицо у меня было в слезах и в крови, он слышал мой плач, но словно не обращал внимания.

Ах да, Чарли. Разумеется. Как поживаешь?

– Не очень, сэр. Тут… Я в Беларуси, сэр, у господина Родиона…

Господин Родион, разумеется, я с ним как-то гонял на авто по пражским улицам, давно, давно.

– Я… я… дело в том…

Я не мог выдавить ни слова, собственный голос звучал непривычно, язык не умещался во рту.

Не спеши, Чарли. Не спеши.

– Он не желает умирать, сэр. И… меня завели в комнату, и… этот человек, он…

Тебе угрожают?

– Да, сэр.

Тебя хотят убить?

Пистолет вплотную к голове, я могу точно показать место, куда его приставили, хотя в ту минуту я ощущал его огромным, больше моей головы.

– Да, сэр.

Понятно. Мне такое не по вкусу.

– Я… Простите, сэр.

О, Чарли, не переживай, ты ни в чем не виноват; это лишь досадная реакция неучтивых людей на твой визит – весьма профессиональный и цивилизованный, я уверен. Послушай-ка, я сейчас очень занят, но не мог бы ты передать трубку кому-нибудь из представителей господина Родиона?

– Да, сэр…

И еще, Чарли?

– Да, сэр?

Закрой глаза и начни считать назад от ста.

– Да, сэр.

Теперь передавай трубку.

Я передал и с запинкой произнес:

– Мой начальник хочет поговорить с вами.

Максим просиял – гордый сын, оправдавший ожидания отца, – и схватил телефон. Пистолет от моей головы убрали. Я закрыл глаза, обхватил голову руками, зарылся носом в коленки и стал считать.

Сто

девяносто девять

девяносто восемь

С закрытыми глазами все слышишь по-другому. Голос Максима, он говорит по-русски, громко, хвастливо. Скрип его туфель. Пощелкивание остывающих батарей. Шум воды где-то в доме. Жужжание лампочки.

восемьдесят девять

восемьдесят восемь

восемьдесят семь

Однажды меня отправили с коробкой шоколадных конфет к женщине, которую муж бил смертным боем и потихоньку сживал со света. Она обожала сладкое, но муж считал, что от шоколада жена толстеет, поэтому мы с ней ели привезенные конфеты вместе, тайком, на скамейке под домом. Я спросил у женщины, почему она не уйдет, не сбежит, и услышал в ответ – вам не понять, никак не понять, он меня по-прежнему любит, я знаю, так вот любит, да-да, правда, просто… просто ему сейчас тяжело. Когда муж меня не бьет, он такой нежный, нежнее и добрее мужчины не сыщешь. Мы вместе налаживали жизнь, строили дом, муж так хорошо меня знает, просто он иногда злится, и только. Просто злится. А потом прекращает.

Я был предостережением; я был последней любезностью.

Я сказал – мисс, раз вы в это верите, тогда сегодня я всего-навсего последняя любезность, не более того.

Вечером она переехала в приют, и Смерть ее миновал.

В другой раз я познакомился с журналистом, которого в Пакистане похитили, а в Кандагаре едва не убили бомбой, случайно сброшенной американцами. Журналист сидел в инвалидном кресле и все равно рвался на передовую. Я спрашивал – зачем, зачем вам туда?

Он отвечал: там я жил. Я жил, и это чудо, что я жил; и жизнь моя – чудо, чудо, понимаете? Каждый мой вдох – чудо!

пятьдесят пять

пятьдесят четыре

пятьдесят три

Мир гибнет. О боже, Патрик ведь твердил мне во льдах, твердил – мир гибнет, чей-то мир, целый мир, какая разница, а я не слушал, не понимал, господи, не понимал…

Батареи пощелкивали, лампа жужжала, но Максим больше не говорил.

Я ездил к женщине в Японию, в горы. Женщина жила одна, одевалась в серое, и волос на голове у нее не было. Она спросила:

– Значит, игре конец? Танец завершен?

Я вручил женщине манускрипт, древний, ветхий; я бережно нес его по горам, брал в руки исключительно в хлопковых перчатках, а она живо его схватила, развернула, улыбнулась, кивнула, отдала мне и велела на закате бросить в огонь.

– Это вам, – возразил я. – Подарок.

– Никакой это не подарок, – объяснила женщина. – Это договор, который мы подписали в давние-давние времена. Я прожила долгую жизнь, вот только не знаю, стоило ли платить за нее такую цену.