В краю несметного блаженства

На передний план, ко всеобщему удивлению, сквозь множество людей просочился не кто иной как Донован. Дерзкой своей выходкой он изрядно поразил собратьев по беде, ведь бунтарских наклонностей он ни разу не выказывал, на беспредел практически не жаловался и в общем-то доселе жил обычной жизнью, умудряясь к тому же исправно трудиться и проявлять себя как добропорядочный парень, который действительно жаждет реабилитироваться, а то и вовсе претендует на досрочное освобождение. Непонятно, являлись ли его слова сиюминутным и неосознанным веянием, вызванным длительным нахождением в толпе, которая как раз и была охвачена чересчур неспокойными настроениями, или же он вынашивал в себе эти сокровенные мысли наравне со всеми с первых дней после инцидента и банально выжидал нужного момента, дабы в дальнейшем продемонстрировать свои лидерские качества: вероятнее всего, внутри себя он занимался долгими раздумьями на тему тюремного деспотизма и вырабатывал мысли, инстинктивно выплеснувшиеся в нужное время в нужном месте под косвенным воздействием окружавших его узников, однако это так и останется обычным, ничем не подкреплённым предположением. Факт при этом оставался фактом: жилой корпус и всех его жильцов возглавил Донован, хотел он того или нет.

– Я это сказал, – ответил рыжеволосый. Ещё надо отметить, что он, невзирая на прежнее отсутствие жалоб с его стороны и на тщательную работу, всё же поменялся внешне: стал заметно худее, чем был до этого, лишился былого объёма и былой силы своих мышц, так что пришлось сменить тюремную одежду на размер поменьше, побледнел, слегка сгорбатился и приобрёл пару серых синяков под глазами. Другое дело, что его данные изменения отнюдь не беспокоили.

– Как звать? – спросил у Донована тот же охранник, но ему ответили его коллеги, по лицу знавшие рыжего. – Ага, Донован, значит. Ты не трясись, Донован, – ехидно подметил он, видя, что парень дрожит. – У тебя есть возможность исправить своё положение и положение твоих друзей. Ты ответственен за весь этот сидячий протест?

– Нет, – гордо заявил Донован, – поскольку пострадавшие от насилия, организованного начальством, не могут быть ответственны за то сопротивление, которое исходит от них автоматически, само по себе. Протест есть не что иное, как естественный процесс, как элементарная реакция на отсутствие правдивости и законности, на унижение людского достоинства, на изоляцию и тотальную невозможность поступать иначе, кроме как выражать своё несогласие массовым неподчинением. Из этого следует, что вся ответственность лежит (или, по меньшей мере, должна лежать, с объективной точки зрения) на главнюке, что просиживает штаны в административном блоке в своём уютном кабинетике и бессовестно упивается нашими мучениями. Вот на ком, а не на мне или на ком-то из нас! Вам ясно?

– Всё нам ясно, но, знаешь ли, никому твои жалкие доводы не интересны, и организатором сего балагана будешь назначен ты, если сейчас же не прикажешь своим друзьям выметаться прочь из корпуса.

– Я-то могу приказать им что угодно, но послушают ли они меня? Боюсь, что нет. Я лишь бубнящая голова, выразитель общей идеи, царящей с недавних времён в Органе Реабилитации по вине, опять же, деспота-начальника, а не по нашей собственной инициативе. Пока вам, властителям, совсем не снесло башню, мы, два класса, реабилитируемые и реабилитирующие, сосуществовали бесконфликтно. Мы реабилитировались, вы поддерживали порядок – всё просто, и никто не думал лезть на чужую территорию. Начав террор, вы разрушили этот отлаженный механизм. Повторюсь, вы, а не мы!

– Для вас был оглашён запрет на курение, который вы все дружно проигнорировали. Теперь расплачивайтесь за своё неповиновение. Вы возомнили себя не заключёнными, обязанными подчиняться правилам начальства Органа Реабилитации, а неприкосновенными государями, на которых не распространяются никакие запреты, но терпение наше лопнуло, и пришла пора спустить вас на землю.

– Каким образом курение мешало начальству? Ладно, задам вопрос по-другому: каким образом курение мешало нам спокойно реабилитироваться? Я хочу привести вас к одной мысли: мы не видим границы между дозволенным и недозволенным, мы не видим границы между нашими правами и обязанностями, нас, всех заключённых, в прямом смысле ослепили и теперь вынуждают подчиняться правилам игры, правилам, которые влёгкую можно подтасовывать, которыми можно разбрасываться и пренебрегать, ведь нас в них, чёрт подери, даже не посвятили! Мы, блин, слепы! Имеется ли у нас какая-либо защита? И какова вероятность, что завтра наш и ваш начальничек не сбрендит и не запретит прогулки, изолируя нас всех, таким образом, в четырёх стенах? Или не заставит зэков при входе в столовую вставать на колени и молиться? Или не прикажет зэкам драться за лишнюю порцию еды? Или что он вовсе не начнёт постреливать по нам из окна четвёртого этажа в своё удовольствие? Скажите, где все эти границы?