В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

В моей памяти Янковский остался одной из самых привлекательных и оригинальных личностей, с которыми мне довелось общаться; я понимаю и разделяю чувства моего коллеги и друга Владимира Яновича Звиняцковского, который издал свою книгу «Николай Гоголь. Тайны национальной души» с посвящением «Светлой памяти моего учителя Юрия Зиновьевича Янковского». Если бы мне предложили назвать главное качество Янковского, я бы сказал: чувство юмора, которое не покидало его никогда и светилось в его отношении ко всему и ко всем. Чтобы ощутить этот юмор, не читайте изданные Янковским книги, а вытащите из Интернета цикл его юмористических миниатюр. Прикованный к креслу, лишенный возможности даже встать на ноги, он иронизировал над своей беспомощностью и вставлял в свои письма такие выражения: «я по-прежнему служу в авиации…», «сохранил свою обычную грациозную походку…» и т. п. Его квартира именовалась «завидением», а ее хозяин – «дилектором». На дверях красовался украденный с какого-то столба плакатик с черепом и скрещенными костями и надписью «Не влезай – убьет!», на кухне – «Лаболатория», на кабинете «дилектора» – «Приемные дни: завтра и послезавтра». У него постоянно были гости, проводившие там много часов. Они считались сотрудниками «завидения», и «дилектор» придумывал им должности. Сережа Бураго был «главный специалист», а я – «эксперт по ножкам». Не могу не признать, что, определяя меня именно так, «дилектор» проявил нешуточную проницательность.

В этой книге есть очерк, который называется «Влюбленность». Те, кто прочли, знают, что речь там идет о моей влюбленности.

А если бы меня спросили, чувствовал ли я где-нибудь чужую влюбленность в себя, то единственное место, которое я мог бы назвать, это «завидение». Прежде всего это относится к «дилектору». Сначала были настойчивые просьбы: «Приходи как можно чаще!» Потом он начал предлагать, чтобы я к нему переселился. Это было соблазнительно. Я жил в общежитии, расположенном, по тогдашним представлениям, на краю Киева, недалеко от Выставки достижений народного хозяйства, а он – на улице Горького, буквально в двух шагах от Института иностранных языков, где я проходил стажировку, даже ехать не нужно было, только перейти на соседнюю Красноармейскую. Я долго уклонялся, но он давил на меня постоянно и настойчиво, и в конце концов я не устоял. А когда срок моей стажировки истек, и я решил провести в Киеве еще неделю, чтобы показать этот красавец-город моему десятилетнему сыну, то мы с ним поселились у Янковских вдвоем и прожили там эти дни, окруженные заботой, ухоженные и обласканные.

Такое же отношение к себе я видел и со стороны постоянных гостей Янковского – а гости эти имели обыкновение проводить у него целые дни, по существу, там жили, только ночевать уходили домой. И дружба, которая завязалась там, на многие годы пережила хозяина квартиры. Три имени не могу не назвать: Женя Шкляревский, Таня Громова и Сережа Бураго. Когда, бывало, я сидел у Юры, а кто-нибудь из них звонил по телефону, он, желая заманить их в гости, воркующим голосом говорил: «А у нас Леонид Генрихович…». И, представьте себе, это действовало безотказно!

Женя Шкляревский специализировался по журналистике, дважды брал у меня интервью и печатал их в своей газете. Сохранилось письмо, посланное в ответ на отправленные ему «Думы» Рылеева: «Книга получилась очень и очень хорошей. Она должна стать (а может быть, уже и стала) событием. Хорошо подготовленные издания – большая редкость, даже среди литпамятников редкость, хотя эти издания являются академическими, часто этот академический принцип остается только претензией. В Вашем издании прекрасный аппарат, статья также хороша. Текстологическая работа на недосягаемой высоте. От всей души поздравляю Вас с большой удачей». Однажды я ехал в Венгрию, и у меня в Киеве была пересадка. Мы с Женей так засиделись за столом, что я чудом не опоздал на поезд. Подобных случаев у меня было только два в жизни, и они послужили мне уроком умеренности в потреблении алкоголя.

А с Таней Громовой у меня был, можно сказать, платонический роман. Она из Херсона и приехала в Киев, где предстояла защита ее диссертации о Капнисте. Во время очередного застолья у Янковских заговорили о том, где должно стоять ударение в фамилии писателя. Таня ответила уверенным тоном специалиста: «Сам он говорил “Капнист” и рифмовал со словом “свист”, а теперь говорят “Капнист”». Юра спросил без тени улыбки: «И с чем рифмуют?»

По Таниной просьбе я добыл ей первого оппонента. Им согласился стать Илья Захарович Серман. Но ей этого показалось мало: она попросила, чтобы вторым оппонентом выступил я. Только человек, бесконечно далекий не только от антисемитизма, но и от понимания того, какое место он занимал в советской идеологической системе, мог себе представить такую пару оппонентов, как Серман и Фризман. Пришлось ей объяснить, что это было бы embarrass de richesse. Я предрек также, что по прошествии времени она скажет мне то же, что когда-то сказала по другому поводу ее тезка: