В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Вот несколько отрывков из нее. «Статья ударила в артистические круги, как бомба» (Там же. С. 282.) «Автор из атмосферы кадила и гармонии сразу обеими ногами вскочил в водоворот современной жизни…» (Там же. С. 299.) «Цикл повестей, который воздвиг Золя в конце XIX века как бессмертный памятник своему художественному творчеству и одновременно как колоссальную пирамиду на могиле Наполеоновской империи. Не все в этой пирамиде – твердый гранит и блестящий порфир; есть там и простой песчаник, есть и топкое болото. Не везде рисунок отвечает жизни и истории…» (Там же. С. 301.) «…Не раз мы прочитаем у него целые сотни страниц, а наше чувство не взволнуется ни разу, наше сердце не забьется живее. Это скорее анатомический театр, чем живая жизнь, согретая теплом авторского сердца. <…> В этом завзятом натуралисте, в этом неутомимом художнике социального болота и гнила душа романтика <…> Реалист занимается изучением, описывает как можно старательнее, нюхает, пробует, меряет циркулем, а романтик иронически смотрит на эту работу, водит пером автора, и из-под этого пера выходят диковины, которых никогда и глаз не видел, и ухо не слышало <…> Золя можно назвать мономаном, натурой в чем-то болезненной. Контуры действительности в его руках искривляются, надуваются, приобретают неестественные цвета и движения, мертвая природа оживает, становится подобием человека и человеческой души, а живые люди, напротив, мельчают, как-то затираются и не могут сильно и полностью завоевать наш интерес и вызвать наше сочувствие» (Там же. С. 305-306).

Вот какой каскад образных средств умел Франко мобилизовать для характеристики Золя, когда считал это нужным. И то, что эти образные средства не сгущены и не сконцентрированы, как было, когда речь шла о Доде, а распылены на протяжении довольно большой статьи, объясняется различием целей, которые ставил перед собой автор. Характеризуя Доде, он добивался контрастности в сопоставлении двух писателей, а в статье о Золя она была ни к чему. Это лишь пример писательского мастерства, явленного в творчестве Франко-критика.

Как я уже писал, в 1978 году я получил одно из главных писем в моей жизни – от моего друга Юрия Буртина, который убеждал меня «не остаться в плену у старого, сделанного, не побояться открыть чистую страницу, замахнуться на что-то большое, даже непосильное». Понадобилось почти сорок лет, прежде чем я последовал этому совету. Притом не скажу, что я это сделал. Нет, это со мной случилось. Когда я задумал свою книгу о Франко, преследуя цель изучить литературную критику в аспекте не только содержания, но и формы и показать особенность писательской критики, я не считал, что замахиваюсь на что-то непосильное, превышающее мои возможности. Понимание этого пришло значительно позднее.

Есть такое расхожее выражение: «талант – это человек, способный решить проблему, которую не могут решить другие, а гений – тот, кто видит проблему там, где другие не подозревают о ее существовании». Конечно, никакой я не гений, и проблему, которую я задался целью решить, видело до меня несчетное множество других. Свою заслугу я вижу в том, что высмотрел материал, на котором она может быть решена успешнее, полнее и убедительнее, чем на любом другом. А сумел ли я воспользоваться возможностями, которые открывал этот материал, не мне судить…

Наука и нравы

Я правду об тебе порасскажу такую,

Что хуже всякой лжи.

Грибоедов

После того как я был утвержден в докторской степени, а вслед за тем и в профессорском звании, в моей жизни наступил, можно сказать, звездный час. Остались позади приниженное положение «лица еврейской национальности», которое не берут на работу, ущемляют, не дают развернуть свои возможности. Я наконец был востребован в полном смысле этого слова и в университете, в котором я работал, и в стране, в которой я жил.

Два проректора по науке, с которыми я имел дело, сначала Иван Александрович Наумов, потом Александр Николаевич Микитюк, высоко меня ценили, и сегодня, когда их нет в живых, я храню о них благодарную память. Поскольку на нашей кафедре появился первый и на некоторое время единственный доктор наук, была воссоздана аспирантура, и взгляды всех желающих «остепениться» устремились на меня. Я, конечно, не популяризировал свое положение рецензента ВАКа, но кому надо, об этом знали. Сильные мира сего обхаживали меня, чтобы я брал себе в аспирантки их родственниц или тех, в ком они почему-либо были заинтересованы.

После того как в нашем университете был создан Специализированный совет по русской литературе, я стал основным поставщиком защищавшихся в нем диссертаций. На первом заседании Совета защищались две диссертации, и обе – «мои», а потом это повторялось не раз. По моим приглашениям в Харьков приезжали А. Л. Гришунин, Б. Ф. Егоров, Я. С. Билинкис, В. С. Баевский, И. Я. Заславский, М. М. Гиршман, С.Д. Абрамович, З.В. Кирилюк, М. В. Теплинский, А. В. Кеба и другие именитые оппоненты.

Среди учениц