В мире античных образов

Еще более характерно поведение самого посольства аллоброгов, превратившихся из представителей угнетенной национальности в доносителей своим собственным угнетателям. Эти провинциальные дипломаты поступили подобно Вольтурцию, «их долги, склонность к войне, солидная компенсация в перспективе победы» — все это стало легким на весах предательства по сравнению «с значительными преимуществами в материальных средствах, осторожным образом действий, не связанных с риском, верными наградами вместо призрачных ожиданий». В результате аллоброги мало того что стали шпионами Цицерона, но по его наставлениям пошли по путям прямой провокации: как рекомендовал им Цицерон, они постарались «притворно проявлять горячий интерес к заговору, войти в сношения с прочими заговорщиками; не жалея щедрых обещаний, принять все меры к тому, чтобы окончательно вывести их на свежую воду». Это протокольное повествование Саллюстия прекрасно иллюстрирует методы, употребленные Цицероном для окончательной ликвидации движения катилинарцев.

Финал таков: в известное правительству время доблестные преторы Флакк и Помптин инсценируют задержание галльских послов и доставляют их в сенат для достижения последнего эффекта — допроса всех шпионов и провокаторов в стенах этого почтенного учреждения. И поразительно: как победителем Катилины на консульских выборах оказался так рьяно орудовавший подкупом Мурена, так героем Мульвийского моста, где были задержаны аллоброги, оказался будущий взяточник по управлению провинцией Азией Флакк, «весьма твердый и горячий патриот», по уверениям Цицерона. И, конечно, защитником Флакка опять выступил Цицерон.

Были среди этих баловней провокаторского дела и неудачники, как Тарквиний, зарвавшийся до того, что, не уяснив всех деталей создавшейся обстановки, он назвал в числе катилинарцев самого козырного туза римского денежного рынка — Марка Красса. Для Цицерона это было уже слишком: одно дело было создать атмосферу «заговора» с мифом о готовящемся поджоге Рима, а другое — ввести в число действующих лиц главного спекулянта на римских пожарах. А организация шпионажа и провокаторства была более чем нужна Цицерону — патриции многому не верили. Иначе как объяснить обещание Цицерона держать такой ненадежный народ, как гладиаторы, в повиновении, «хотя они в смысле убеждений являются более благоразумными, чем иные патриции»?

После спартаковского восстания и поспешных распоряжений сената о высылке гладиаторов из Рима это было верхом ораторской эквилибристики. Теперь актеры были расставлены, и мог начаться последний, заключительный акт трагедии. Как воплощение всяческой добродетели мог появиться доблестный консул перед зрителями и, подобно проповеднику, возгласить: «На нашей стороне борется чувство справедливости — там наглость, здесь целомудрие — там разврат, здесь добросовестность — там обман, здесь чувство долга — там преступление, здесь постоянство — там дикий экстаз, здесь воздержанность — там сладострастие». Только в одной оговорке прорвался внутренний смысл этой блистательной антитезы: «Избыток выступает против нищеты». Эта полная параллель обычной цицероновской мудрости, что нужда и нечестность чуть ли не синонимы, вполне гармонировала с самодовольством оратора. Рассказывает же Плутарх о Цицероне: «Нельзя было явиться ни в сенат, ни в народное собрание, ни в суд, без того, чтобы не услышать здесь вечной песни о Катилине и Лентуле. В заключение он начал наполнять похвалами о себе даже свои сочинения, вообще все им написанное... Эта отвратительная привычка не отходила от него, как злобный демон».

С другим, последним напутствием обратился перед решительной битвой к своему войску Катилина: «А если судьба все-таки изменит вашей доблести, старайтесь отдать подороже вашу жизнь; берегитесь попасться в плен, где вас перережут, как скотину; боритесь, наоборот, как настоящие мужчины, и оставьте врагам победу, насквозь пропитанную слезами и кровью».

Для нас не имеет особого значения юридический спор Моммзена и Мейера, было ли совершено над захваченными в Риме катилинарцами незаконное убийство, так как они были лишены права апелляции к народу (ius provocationis), как полагает Моммзен, или юрист Цицерон мог позволить себе роскошь соблюдения всего декорума законности, как полагает Мейер. Эта схоластическая полемика лишает смысла последнее крупное выступление римской демократии. Ей нельзя было держаться в узких рамках легальности, так как противная сторона еще более охотно с этими рамками расставалась. Судьба Гракхов, Сатурнина, диктатура Суллы красноречиво свидетельствовали о возможной судьбе ее выступлений и были той меркой легальности, которая могла быть практически применена. Если катилинарцы были в «заговоре», то еще в большем «заговоре» было сенатское правительство. Про катилинарцев можно повторить слова Бренна: «Горе побежденным!» — они не только были побеждены, но после своей гибели достались на литературный поток и разграбление победителям.