В мире античных образов

Центр тяжести «гомеровского вопроса», несомненно, связан с вопросом о композиции «Илиады», и само представление о «Гомере» тесно зависит от того или другого решения этого вопроса. Когда Вольф и Лахманн (конец XVIII — первая половина XIX в.) считали, что обе гомеровские поэмы были оформлены только во времена Писистрата и материал для их оформления состоял из отдельных коротких песен, видоизменявшихся и продолжавшихся поколениями певцов (Вольф), или из оформленных до писистратовой эпохи 15 отдельных поэм (Лахманн, для «Илиады»), то это было, с одной стороны, открытым отрицанием «ком-позиционности» гомеровских поэм и грубой механичностью в решении гомеровского вопроса, а с другой — чрезвычайно неясным пониманием сущности «народной» поэзии, на безыменные плечи которой возлагалось все гомеровское творчество.

Последнее представление базировалось на взгляде, что народная поэзия есть нечто весьма свободное, бьющее, как родник, из таинственной «народной души». Но уже блестящие исследования Радлова в области северотюркской народной литературы показали, что как раз здесь о «свободе» можно говорить в очень условном смысле. «Сказителем» является далеко не всякий член рода или племени, а только особо одаренный к этому индивид; и не только одаренность, — для сказительства нужна предварительная выучка, посвящение в тайны этого мастерства, связанные со знанием известных loci communes, традиционных приемов при описании целого ряда ситуаций, как-то: рождения героя, его роста, приготовления к бою, выбора и красоты невесты, богатого пира.

В социальном смысле здесь имеется выделение полупрофессиональной общественной группы в полуцеховой союз греческих певцов из рода (genos), Гомера, певцов-гомеридов, отчасти напоминающий лесбийский женский союз любительниц лирики во главе со знаменитой Сафо и представляющий собой род общественной группировки, генетически связанной и со скромным «бахши» туркменского кишлака. А в смысле композиционном даже поэзия вообще рождается именно с ограничения «свободы» известным каноном, известной условностью, составляющей логический постулат всякого творчества. Поэтому уже германовская теория «расширения» эпоса из первоначального зерна, определить состав которого есть задача исследователя, теория, собравшая вокруг себя ряд крупных последователей, была по своему существу признанием некоего «плана» в композиции эпоса, так как именно таковым «планом» и был искомый «остов», или «зерно» поэмы. Это уже было отчасти ключом к истине, так как внимание исследователей было остановлено не на «деревьях», не на мало существенных для поэтического анализа противоречиях гомеровских поэм, — ведь выезжал же русский богатырь сразу и из «Индии богатой и Карелушки проклятой», — а на «лесе», на основном мотиве Ахиллесова гнева, стянувшем все повествование о Троянской войне.

Отсюда и Гротова «Ахиллеида», и кропотливые исследования Бете, определившего в размере приблизительно 1500 стихов величину Ахиллесова menis, положенного в основу позднейшей «Илиады». Однако для Бете одного этого первоначального «зерна» оказалось мало, для него понадобилась и «скорлупа» в виде основного вывода следующего содержания: «Наша "Илиада" задумана как письменное произведение, выработана писателем и передавалась только путем письма». Пусть Бете признает и древнюю устную традицию, создавшую поэму об Ахиллесовом гневе, и отдельные малые эпосы о Диомеде, Долоне, погребальных играх на могиле Патрокла, выкупе Гектора, и пусть даже его собственная гипотеза может быть подвергнута ряду критических замечаний, хотя, может быть, она и наиболее удовлетворительна в смысле объяснения существующих фактов, — все же за нею стоит не только ученая аргументация, но и определенный факт художественного восприятия, заключающегося в возможности спора о том, где больше архитектоничности — в Платоновом «Государстве» или Гомеровой «Илиаде», и в признании, что «патос» позднейшей греческой трагедии предвосхищен Гомером и что даже ей не удалось достичь той глубины «трагического», которая дается в гомеровском эпосе.

В самом деле, огромная кривая, описанная не певцами-гомеридами, а учеными-«гомеридами», от Вольфа и Лахманна до Бете и Ленга, объясняется не только различными аспектами в ученом исследовании, но и тем несомненным фактом, что гомеровскую «Илиаду» можно было для выяснения ее генезиса и анализа ее составных частей подвергнуть тщательному сопоставлению с эпическими произведениями других народностей — с саксонским «Беовульфом», германским фрагментом «Финна» и эпосом о Нибелунгах, эпической поэзией славянских народов, как это сделал Чадвик, с финской «Калевалой», как это сделал Дреруп. Более того, при современном расширении этнологических знаний этот круг сравнений можно было бы значительно расширить, привлекши сюда родословные полинезийцев, героические сказания турецких и монгольских народов или такие перлы западноафриканской феодальной поэзии, как записанный Фробениусом эпос о богатыре Самба Гана и красавице Анналья Ту Бари.