В мире античных образов

Без всякого сомнения, эпикуреизм стал для Лукиана убежищем от застывшей философской догмы, от овладевшей всеми слоями общества мистики. Замечание Маркса и Энгельса о том, что «Эпикур... был подлинным радикальным просветителем древности, он открыто нападал на античную религию, и от него ведет свое начало атеизм римлян, поскольку последний у них существовал»[21]^, объясняет нам, почему эпикурейство подвергалось такому злостному гонению и со стороны христианских писателей, и со стороны языческих шарлатанов и чудотворцев, подобных Александру. Но и эпикурейский якорь спасения не всегда и не вполне удовлетворял Лукиана, — по всей вероятности, уже потому, что и само эпикурейство находилось в процессе вырождения, и сам Эпикур становился чуть ли не божественным основателем определенной философской школы, а его последователи — бездарными схоластами, делавшими из учения своего учителя хлеб насущный.

Лукиановский Менипп, подвизавшийся в царстве мертвых, получил в напутствие от «бледно-желтого старикашки» Тирезия последнее слово земной мудрости и последний завет: «Лучшая и самая разумная жизнь — это жизнь невежд. Оставь нелепые исследования небесных светил, не ищи целей и причин и наплюй на сложные построения мудрецов. Считая все это пустым вздором, преследуй в жизни только благополучие данного мгновения. Все прочее минуй со смехом и не привязывайся ни к чему прочно».

Если бы не усмешка, сквозящая в этой проповеди не то обскурантизма, не то философского нигилизма, ее можно было бы принять за чистую монету. Но это всего лишь итог наблюдений бесстрашного ума, разочаровавшегося в прошлом и настоящем и не видящего будущего. Лукиан вместе с аттической простотой и изяществом своей прозы сохранил и лучшие традиции эллинской науки, — стремление к свободному познанию мира, из которого вынуты таинственные силы и божественные сущности, — сохранил эту традицию в эпоху, для которой лучшие традиции античности были уже мертвым грузом, а наука чуть ли не превратилась в помесь магического заклинания с чудотворным действием. Именно с точки зрения этих традиций окружавшая Лукиана действительность могла вызвать с его стороны только злую иронию. Лукиан с одинаковой усмешкой взирал и на умирающую греко-римскую культуру, и на восточного пришельца — растущее христианство.

ФЛОБЕР И «САЛАМБО»

Роман Флобера «Саламбо» является одним из замечательных достижений западноевропейской литературы XIX века. В чисто литературном смысле он знаменует собой отход от прежних приемов построения исторического романа, практиковавшихся в эпоху романтизма. Для писателей, как Виньи или Гюго, исторический сюжет был только маскарадом, скрывавшим вполне определенные политические симпатии и программы. Задача, поставленная Флобером, была совершенно иной — дать историческую документальность, воплощенную в художественные образы.

Современники Флобера не вполне поняли задачу писателя — для значительного числа их подлинный реализм флоберовского творчества приобретал какой-то сомнительный и даже циничный отпечаток. Однако Флобер твердо шел своим путем.

Почти одновременно с «Саламбо» появился самый крупный роман Гюго «Отверженные», и, несмотря на все уважение Флобера к автору «Отверженных», он с полным правом замечал, что «современнику Бальзака и Диккенса непозволительно так неверно, так фальшиво описывать общество».

Строгая историческая документация и творческая фантазия художника находятся между собой как бы в некотором: антагонизме, который может быть примирен только в каком-то высшем синтезе. Этот антагонизм чувствовался и самим Флобером, который, с одной стороны, горделиво заявлял, что ему «плевать на археологию», а с другой — торжественно проповедовал: «... если деталь не соответствует действительности, нравы не проистекают из религии, а факты из страстей... если одеяния и архитектура не приноровлены к обычаям и особенностям климата, одним словом, если нет гармонии, — значит я на ложном пути».

Флобер «плевал» на археологию, но проделал гигантскую работу над изучением всех доступных ему трудов по истории древнего Карфагена; он хотел соответствия действительности с деталями — и не осталось почти ни одного древнего автора, писавшего о карфагенской истории, который не был бы им изучен. И здесь нет никакого противоречия, так как художественное творчество исторического романиста, отправляясь от «документальной» действительности, имеет свои собственные права и, как увидим ниже, свою собственную идеологию.