В мире античных образов

В эту наслаждающуюся своим мнимым спокойствием, пухлой, но не здоровой упитанностью эпоху вошел, как живое наследие крепкого здорового аттицизма, максимального расцвета античной общественности и культуры, Лукиан из Самосаты, «Вольтер классической древности», одинаково скептически относившийся ко всякого рода религиозным суевериям — и языческим и христианским. Он идет против течения, употребляя всю живость ума, весь блеск остроумия, всю изысканность стиля против захлестывающих общество Римской империи волн магии и мистики.

Перед Лукианом было два фронта борьбы: один — усеянный мертвыми костями обитателей Олимпа, так как официальная религия классической Греции уже окончательно изжила сама себя и вряд ли кому могла импонировать, и другой, гораздо более опасный, на котором со временем воззрения Лукиана сделались гласом вопиющего в пустыне: это — появление новых «церковных», пропитанных восточными традициями культов с христианством во главе.

В борьбе против фактически уже поверженных олимпийцев сирийский ритор мог ограничиться сравнительно добродушным смехом и почти что грустной иронией. Его основной прием состоял главным образом в крайней антропоморфизации выводимых им богов и богинь. «Богоподобие» греческих героев и «человекоподобие» греческих божеств сводилось им к определенной норме — к рядовому человеку его эпохи. С олимпийского божества срывались последние покровы его божественности, и только некоторые атрибуты нечеловеческого могущества и способностей оставлялись, как жалкие рудименты, еще более подчеркивая всю несообразность получившегося рисунка. Лукиановский Зевс не очень возмущен ухаживаниями Иксиона за Герой, — «любовь ведь большая сила и владеет не только людьми, но иногда и нами», — и согласен бросить этого, по мнению Геры, нечестивца в Аид и привязать там его к колесу только за «хвастовство». В своих ухаживаниях за Ганимедом владыка Олимпа недалеко ушел от персонажей Петрониева «Сатирикона». Более того, если сравнить «Разговоры богов» с «Разговорами гетер», то получится очень своеобразный результат. Характеры действующих лиц, тематика бесед, моральный уровень собеседников совершенно неотличимы. Пожалуй, даже юноша Памфил, не желающий покинуть гетеру Миртию, забеременевшую от него, в этическом отношении не имеет себе конкурента среди обитателей Олимпа. В «Суде Париса» все три богини ведут себя не хуже и не лучше земных гетер. Они охотно идут навстречу желанию Париса, чтобы они разделись «для большей точности исследования», и с ревнивостью, вполне достойной какой-нибудь Трифены или Филинны, зорко наблюдают, чтобы их прелести как можно больше выиграли на конкурсе.

Характерной чертой эпохи Лукиана был религиозный синкретизм. Это был процесс, совершенно аналогичный процессу ассимиляции римского гражданства, нашедшему окончательное выражение в известном эдикте Каракаллы, давшем право римского гражданства всем свободным Римской империи. Правда, этот либеральный жест римского императора был не дарованием всему римскому гражданству каких-либо особых преимуществ, а скорее всеобщим уравнением в политической приниженности и бесправии. Божественный пантеон Римской империи представлял собой точный сколок с космополитического ее населения. Старинные ряды греко-римских небожителей были наводнены целым потоком восточных божеств, отчасти присоединившихся к исконным божествам, отчасти слившихся с последними. Это растворение канонического пантеона, яри котором всего более пострадали как раз официальные государственные божества, было также с неподдельной иронией отмечено Лукианом. Богам, как рассказывает Лукиан, пришлось произвести чистку своих рядов, — «ввиду того, что многие чужеземцы, не только эллины, но и варвары, отнюдь не достойные делить с нами права гражданства, неизвестно каким образом попали в наши списки, приняли вид богов и так заполнили небо, что пир наш стал теперь похожим на сборище беспорядочной толпы, разноязычной и сбродной...» Конечно, издевательства Лукиана над олимпийской разноплеменностью не являются полной новостью в античной литературе. Уже в «Птицах» Аристофана Писфетер подзадоривает Геракла:

... знай, ни крошечки
Ты не получишь из добра отцовского.
Таков закон: ведь ты байстрюк, не честный сын.

У Лукиана эта тема «незаконного» разрастания Олимпа дана лишь в более развернутом виде. Не утешает и расширение Олимпа в сторону философии. Насмешник Мом возмущен не только «незаконнорожденными» и «неправильно вписанными в наши списки». Он еще более удивлен присутствием тех, «которых у нас нет, которые даже не могут принять определенного образа... Ибо где же находятся пресловутая Добродетель, Природа, Рок, или Судьба, — все эти ни на чем не основанные и пустые названия вещей, выдуманных тупоумными философами». Этот несколько неожиданный кивок в сторону философии лишний раз свидетельствует о том, что в эпоху синкретической религиозности философия облекалась в религиозные одеяния, и наоборот.

* * *