В мире античных образов

Однако старая олимпийско-капитолийская религия, даже в ее подновленном и синкретизированном виде, представляла собой чересчур легкую и удобную мишень, чтобы только нападками на нее и издевательством над ней Лукиан мог заслужить имя «Вольтера классической древности».

Энгельс справедливо замечает, что Лукиан является «одним из самых лучших источников о первых христианах». Показания самосатского мудреца тем более ценны, что они принадлежат к числу очень немногих высказываний языческих писателей о религии, оказавшейся впоследствии победительницей. Правда, его сведения о христианстве не выходили из рамок тех общих сведений, которые циркулировали в образованной «языческой» среде об адептах новой религии. Но две, скорее бытовые, черты в лукиановском описании христианской общины очень не нравились благочестивым историкам христианского мира, почему эти историки и были склонны считать их за самую настоящую клевету; а между тем как раз эти черты и проливают яркий свет на социальные условия, в которых зарождалась христианская религия.

Герой лукиановского рассказа, несмотря на свое заведомое шарлатанство и более чем сомнительный нравственный облик, сделался у христиан «и главой общины, и пророком, и руководителем собраний, — словом, был во всем всем». И более того: «что касается книг, то он толковал, объяснял их, а многие и сам сочинил». Эти наблюдения над жизнью «простецов», какими, по Лукиану, являются христиане, весьма характерны для эпохи сложения епископальной церкви с ее иерархией, каноном писания и правилами веры. Понятно, почему богослову так неприятны эти нескромные напоминания самосатского нечестивца. Вместо божественного источника боговдохновенной религии перед нами появляется чрезвычайно обыденная и тривиальная картина возникновения реального исторического христианства. В эпоху сложения церковного христианства действовало сколько угодно таких перегринов, конечно, далеко не всегда сходных с героем лукиановского повествования по образу жизни, но более чем смелых и в толковании «писания», и в сочинении новых «книг». Лишь сложное сцепление различного рода обстоятельств, своеобразная идеологическая и экономическая конъюнктура вели к тому, что одни перегрины становились учителями церкви и святыни, другие еретиками, а третьи просто погружались в небытие. Именно в этих будничных условиях, в этом беспорядочном кипении мысли вырабатывался будущий «столп и оправдание истины», превращенный совместными усилиями богословов, историков и инквизиторов в извечную догму, возвещенную чуть ли не при сотворении мира и окончательно оформленную явившимся в мир «божественным спасителем всего человечества».

Еще более интересен рассказ Лукиана о гонении на Перегрина. Христианская община не только старалась вырвать своего руководителя из тюрьмы, пользуясь для этого даже услугами ходатаев из малоазиатских общин, но, когда это не удалось, проявила о нем массу забот. «Когда у христиан случится подобное общественное дело, они проявляют невероятную быстроту действий и прямо-таки ничего не жалеют. Поэтому к Перегрину от них поступали значительные денежные средства ввиду его заключения в тюрьме, которое превратилось для него в хороший источник доходов». Арест кончился вполне благополучно для Перегрина: он был освобожден правителем Сирии, «человеком, склонным к занятиям философией». И в дальнейших своих скитаниях Перегрин пользовался поддержкой христиан, пока не попался за едой чего-то запрещенного и не был отлучен. Все повествование Лукиана выдержано в сухих, почти протокольных тонах, что и придает умную и едкую иронию всему описанию. По своему же содержанию рассказ Лукиана замечателен тем, что он дает подлинную и неприкрашенную картину обычных «гонений» на христиан. Именно эта его неприкрашенность, переводящая трагическое в комедийную плоскость, и возбуждает неудовольствие, а поэтому и критицизм богословствующих исследователей. Блистательная легенда о крови мучеников и исповедников, своими страданиями скрепивших церковное строительство, свертывается до более чем скромных размеров.