В начале было Слово, а в конце будет цифра

Примерно о том же пишет в своей известной книге «Манипуляция сознанием в России сегодня» С. Г. Кара-Мурза: «Россия стала читающей страной, и уже с середины XIX века возникло глубокое противоречие. Русский человек читал художественную книгу, как текст Откровения, а писатель-то писал уже во многом как Андре Жид. […] Понятно, что для писателя, который обращался к русскому читателю, свобода слова должна была быть исключена. В. В. Розанов упрекнул русскую литературу за „безответственность“. Но писатели XIX века еще не знали взрывной силы слова в русской культуре. Эта особенность русского ума была хорошо изучена советологами лишь в 70-е годы – и на ней была построена научно обоснованная технология молекулярной агрессии в сознание. С этого момента на безответственность уже не спишешь. Трудно представить себе, что бы сказал В. В. Розанов, почитав Войновича. […] Это (разрушительное действие художественной литературы на общество – В. К.) понял, на склоне дней, Чехов и пытался вразумить читателей и предупредить писателей. Но тоже как-то неохотно ему внимали. Он писал, что мир литературных образов условен, и его ни в коем случае нельзя использовать как описание реальной жизни, а тем более делать из него какие-то социальные и политические выводы. Образы литературы искажают действительность! В них явление или идея, поразившие писателя, даются в совершенно гипертрофированном виде»[216].

Конечно, нельзя всю ответственность возлагать лишь на писателей и поэтов. В равной мере виноваты и читатели, которые могли бы бойкотировать нехристианскую и откровенно развратную литературу. Но сопротивления с их стороны почти не было (протестовала лишь очень небольшая часть образованного общества и священства). Ю. Воробьевский пишет: «…есть чувство горечи, обиды. Они возникают, когда жертвами обмана падают потомки православных христиан… Враг уготовил им самые сильные искушения, самые тонкие подвохи, самые незаметные ловушки… Хотя для человека, знакомого со святоотеческой традицией и даже просто с православной литературой, ничего нового здесь нет. В том-то и беда: превозносили Вольтера и иронизировали над Шишковым, восторгались Сведенборгом и понятия не имели о Григории Паламе, восхищались Ницше и не знали Леонтьева, сходили с ума по Бёме и не читали Паисия (Величковского)… Хотели стать людьми „шестой расы“, сверхчеловеками, тянулись к топору Раскольникова и не заметили: герою Достоевского ведь диавол убить-то подсказал! Потом он Сонечке сам признался. Федора Михайловича надо было читать внимательнее и с большим доверием, чем западных мистиков»[217].

Свое революционное призвание некоторые российские писатели и поэты видели в том, чтобы произвести переворот не только в мировоззрении граждан, но и в языке. Началось самое настоящее литературное хулиганство, порча слов. С помощью словесного эпатажа поэты пытались привлечь к себе внимание публики, добиться славы. Вот примеры таких слов-самоделок (эпатажной лексики), создававшихся поэтами начала прошлого века: В. Хлебников – небич, речар, кричак, смехач, плясавица, любовица; А. Блок – надвьюжный; В. Маяковский – поэтино сердце, людогусь, громадье, многопудье, молоткастый, серпастый паспорт, разулыбить, прозаседавшиеся, мандолинить; С. Есенин – клененочек, вербенята; А. Белый – безбочь, собство, спаха; И. Северянин – среброгорлый май, крутобрегое озеро, кружеветь, ажурь, воль, круть, лиловь, смуть, хрупь, ручейково, павлиньево, воскрыля к звезде; С. Кирсанов – кордильерствовать, океанствовать. Этим баловались и поэты позднего советского периода, например Е. Евтушенко и А. Вознесенский. В наших учебниках по литературе об этих словесных вывертах деликатно пишут: мол, поэты имеют право на творчество, а то, что они «изобретают» – даже «освежает» наш «застоявшийся» русский язык. А слова-уроды называются стандартным термином: «неологизмы». Слава Богу, вся эта эпатажная словесная муть за пределы столицы не выходила. Это был язык творческой интеллигенции, которой не только русский, но даже французский язык уже наскучил.

Художественная литература и революция (2)