В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием

Мы с Аделиной пытались вписать шабашническое движение в общую картину загнивающего развитого социализма. Я выдвинул гипотезу о том, что диссиденты и шабашники и есть те две силы, которые свалят в конце концов пребывающего в маразме Голиафа. Инакомыслие подрывает идеологию социализма, шабашничество, будучи внешне политически нейтральным, ярче всего другого раскрывает его экономическую неэффективность. Но тогда возникает вопрос: «Почему власти не предпринимают к шабашникам столь же жестких мер, как к диссидентам?» Я сказал Аделине: «Вот смотри, ты как представитель диссидентов отбываешь здесь срок, а шабашники тут же спокойно зарабатывают деньги, — не парадокс ли?» Она ответила: «Всё это временно. Дай срок — наши славные органы разберутся и с шабашниками». Насколько она была права, нам довелось узнать очень скоро…

Привезенные из Ленинграда два тома собрания сочинений Достоевского оказались как нельзя кстати. Аделина всё порывалась читать их, но отложила это до моего отъезда.

— Спасибо за Достоевского, в этих двух томах его дневники за 1873 и 1876 годы. При советской власти опубликованы впервые, то есть через сто лет после последней дореволюционной публикации. Как ты это достал?

— По блату, конечно… Не представляешь, какие возможности у генерального директора — вызвал секретаря парткома и поручил достать полное собрание сочинений классика через горкомовский распределитель дефицита. Вот и все дела…

— А секретарь парткома поручил достать книги своей помощнице, которая, зная заказчика не только в роли генерального, отнеслась к заданию с особой страстью — не так ли, милый?

— Вместо того чтобы оттачивать на мне свое публицистическое мастерство, расскажи лучше, что нового ты собираешься написать о классике.

— Дневники Достоевского — самая запретная тема, их мало кто читал и почти никто в наши времена не исследовал. Вроде бы есть публикация работы какого-то русского иммигранта в Австралии на эту тему в ученых записках Мельбурнского университета, на Колыме вряд ли доступная… Хочу разобраться сама.

— Да, любопытно было бы посмотреть на лицо Степана Степаныча, если бы ты потребовала достать тебе это издание для повышения образовательного уровня.

— Степан Степаныч не худший вариант. В столицах такую просьбу сочли бы за попытку антисоветской деятельности…

— Что же такого антисоветского классик понаписал в своих дневниках?

— Немало… Не ведал классик передовой марксистско-ленинской науки, реакционным почвенником был, за царя и православие ратовал, про революционеров нехорошо говорил. А еще — евреев недолюбливал и поляков тоже… Лорда Биконсфильда жидом обзывал. Кажется, Максим Горький назвал Достоевского больной совестью народа нашего — в этом что-то есть, хочу разобраться… Здесь нужен неожиданно свежий взгляд — не знаю, получится ли.

— Ну, про евреев это нашим нынешним вполне подошло бы, не так ли?

— И да, и нет… Всё это, в том числе про евреев, у классика как-то не с марксистских позиций излагается. Похоже, не удосужился классик почитать Карла Маркса, своего современника, — тот тоже не переваривал всё еврейское, хотя, правда, с марксистских позиций…

— Собираешься писать диссертацию на эту тему?

— Диссертации у нас положено писать про соцреализм Шолохова и других членов, пишущих «по указке сердца, которое принадлежит партии». Просто хочу протереть стекло…

— Какое стекло?

— Один критик говорил, что стекло жизни со временем запыляется, но писатель может протереть его и сделать прозрачным для всех людей. Может, конечно, и замарать то стекло окончательно — это я уже от себя…

Я уезжал рано утром, хотел побывать в Магадане до отлета поздним вечером в Ленинград. Аделина неожиданно расплакалась — это было так не похоже на нее. Она обнимала меня: «Приезжай еще, пожалуйста». Я пытался ее успокоить, сказал, что не сомневаюсь в возможностях Иосифа Михайловича, что он несомненно добьется ее досрочного освобождения еще до зимы. Она, беззащитная, прижималась ко мне, не отпускала: «Всё равно приезжай еще, пожалуйста». Прощание получилось нежным, печальным и тягостным, как всегда в таких случаях, — один уезжает на волю, другой остается в ссылке, и никто не знает, встретятся ли они еще… Это прощание запомнилось надолго и, наверное, многое предопределило в нашем будущем, светлой добротой засветилось, прежде чем черное зло обрушило всё в тот страшный день…