В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Никогда не забуду, как я обрадовалась, увидев ее в дверях коридора в сопровождении друзей, доставивших ее личные вещи. С ее появлением моя тюремная жизнь изменилась. Она много работала в мастерской художественных изделий и вышила тридцать с лишним чудесных скатертей для столовой тюремного персонала. Она освоила буквально все ремесла, которым учили в этой мастерской: роспись керамических и гончарных изделий, чеканку металла, резьбу по дереву, тиснение кожи. Элен Смитсон, руководившая мастерской, не желала числиться надзирательницей и официально называлась учительницей и врачом по трудовой терапии. Она говорила, что никогда не встречала более талантливой ученицы, чем Клодия, которая прежде никогда такими вещами не занималась.

Увлеченная своими новыми занятиями, Клодия словно стремилась ускорить бег времени. Даже в больнице она лепила что-то из глины. В своей комнатке она поставила небольшой ткацкий станок и на нем изготовила несколько декоративных ковриков и скатерок, расшитых золотой нитью. Ее работы были удостоены премии на конкурсе графства, в котором находится Олдерсон. Когда-то тюрьма устраивала собственные выставки-продажи. Теперь же экспонаты, сделанные руками заключенных, помечались обычными номерами и уже ничто не говорило об их «тюремном происхождении». Клодия научила нескольких девушек из нашего коттеджа лепить фигурки из глины, приохотила одну молодую заключенную к игре на пианино. По вечерам мы беседовали, читали друг другу письма, делились впечатлениями. Мы обе тосковали по Бетти, находившейся на нижней территории, знали; как ей там одиноко и тяжело. К этому времени Дороти Роуз Бламберг уже была на свободе. Комната Клодии примыкала к кабинету дежурной по коттеджу. За помощью и советом заключенные обращались чаще всего к нам обеим, а не к надзирательницам. Больше того, последние нередко сами направляли их к нам.

Вторая половина субботы называлась у нас «тихими часами». После обеда всех запирали для отдыха. Перед вечером кое-кто уходил на богослужение, но разрешалось оставаться и у себя до ужина. Как только отпирались замки, почти все сразу покидали свои комнаты. Обычно заключенные тяжело переносят одиночество. Но Клодия и я просиживали у себя до самого ужина.

Однажды в воскресенье, накануне 4 июля, щелкнул замок моей комнаты. Дверь распахнулась, и я увидела Кинзеллу, ее помощницу и незнакомого мне мужчину. «Здравствуйте! — сказал он. — Вы не ждали нас?» «Нет, — ответила я. — Кто вы такой?» «Я Джеймс Беннет, начальник Федерального управления тюрем». Зная, что Кинзелла скажет: «Это Элизабет», я опередила ее и быстро проговорила: «Рада познакомиться с вами. Я Элизабет Флинн из Коммунистической партии». Он слегка опешил и сказал: «О, да. Помнится, мы читали ваши письма».

У нас состоялся короткий разговор о нашем процессе, о ходе разбора нашей апелляции. Незадолго до того судья Хэсти из штата Пенсильвания вынес оправдательный приговор поочередному делу о «нарушении закона Смита». Беннет обратил внимание на фотографию моего покойного сына. «По-моему, я знаю этого джентльмена», — сказал он. «Возможно, вы принимаете его за Юджина Денниса?» — ответила я. Внешнее сходство между ними было и в самом деле поразительным. Потом он спросил меня, как я провожу время, чем занимаюсь, что пишу, сочиняю ли стихи. Это дало мне повод попросить разрешения купить писчей бумаги. Беннет сказал: «Вы можете писать все, что угодно, но не будете иметь права увезти отсюда ни одной странички, не проверенной моим управлением».

Он дал указание разрешить мне выписать через тюремную лавку пятьсот листов бумаги. Потом я сказала ему, что в третьей от меня комнате находится Клодия Джонс. Он посетил и ее, справился о здоровье и диете. Мы поняли, что этот неожиданный визит объяснялся вынужденным признанием нашего «статуса политзаключенных» и многочисленными запросами об условиях нашего заключения.

Я могла бы заявить протест по поводу содержания меня под «строжайшим надзором», но, опасаясь разлуки с Клодией, не стала делать этого. Я заказала бумагу, но получила ее только через два месяца, в сентябре. На ящике, где хранилась бумага, я написала: «Разрешено мистером Беннетом. Не трогать». Иначе во время очередного обыска какая-нибудь надзирательница отобрала бы это как «контрабанду». Но все обошлось благополучно, и до самого последнего дня у меня не украли ни одного листа. Только пишущий человек поймет, какой это было для меня радостью, хотя я и не могла потом забрать с собой ничего.