В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

В 26-м коттедже нам жилось лучше, чем в Дэвис-холле. Здесь было больше воздуха и света. К коттеджу примыкал дворик, где мы сушили белье. Но я не видела почти никого, кроме соседей по жилью. Временами ощущалась какая-то напряженная атмосфера. Постепенно я поняла, что некоторые наши женщины страдают тяжелыми психическими заболеваниями и что их следовало бы содержать в специальных лечебных заведениях. Только когда они становились буйными или впадали в состояние глубокой душевной депрессии, переставали узнавать окружающих и контролировать свои действия, их направляли в госпиталь в Вашингтоне. Одну заключенную-индианку преследовала навязчивая мысль, будто она родила в тюрьме ребенка, а его отняли у нее. Отцом ребенка она называла охранника, якобы посещавшего ее по ночам. В коттедже «строжайшего надзора» надзирательниц, совершавших ночной обход, действительно сопровождал охранник-мужчина. Со временем нам удалось успокоить индианку разговорами о выборе жениха после освобождения.

Однажды я пошла с ней в тюремную лавку. По дороге она сказала, что у нее «рак щеки», потому что муж часто бил ее по лицу.

Возмутившись, я воскликнула: «Как ужасно! И вы это так оставили?» «Нет, не оставила, — ответила она. — Я убила его!» И она громко расхохоталась, добавив, что все это правда и что это стоило ей нескольких лет тюрьмы.

Время шло, и постепенно мне стали делать некоторые поблажки. Объяснялось это, разумеется, не каким-нибудь указанием «сверху», а собственной инициативой надзирательниц коттеджа: они не понимали, зачем со мной следует обращаться так строго. Как-то одна надзирательница сказала мне: «Вам нужно побольше двигаться, Элизабет.

Возьмите-ка метлу и погуляйте перед коттеджем». Поработав, я присела отдохнуть на низкую каменную ограду. Какая это была для меня радость — снова погреться на солнышке, ощутить под ногами землю! Хоть и маленькая, а все-таки передышка после нескончаемого шитья, от которого у меня все сильнее болели глаза. Стоило показаться кому-нибудь из начальства, и я сразу же принималась энергично орудовать метлой. Потом я начистила до блеска дверные ручки и латунную колотушку в виде орла. «Ты так рьяно драила орла, что бедняга пищал, я сама слышала», — пошутила моя соседка. Я вспомнила песенку героя какой-то оперетты Гилберта и Салливэна: «Когда-то я драил колотушки на парадных дверях, а теперь служу на королевском флоте». Впрочем, я на такую честь не претендовала.

В моей убогой каморке мне очень не хватало письменного стола. Здесь стоял лишь небольшой металлический ящик, оставшийся со времен «ориентации» и напоминавший матросский или солдатский сундучок. В этих ящиках на колесиках заключенные хранили свои пожитки. Но надзирательница дала мне сломанное кресло с одним подлокотником, которое и служило мне письменным столом. Как-то начальница тюрьмы, совершая инспекционный обход, заглянула ко мне. Она спросила, откуда у меня это кресло. Не желая подводить надзирательницу, я ответила, что уж не помню, кто его принес. Весь персонал, трепетал перед мисс Кинзеллой. «Кресло должно стоять в здании школы, и я распоряжусь, чтобы его перенесли туда», — объявила начальница. Но никто за ним так и не пришел, и, покидая этот коттедж, я передала его в другую комнату.

Мы надеялись, что суд удовлетворит апелляции о досрочном освобождении тяжелобольных Клодии Джонс и старика Джекоба Майнделя. Однако судья заявил, что нельзя недооценивать «большого терапевтического значения тюремного режима». В начале апреля обе апелляции отклонили. Впоследствии я узнала, что досрочное освобождение политзаключенного возможно только при одном условии: он должен находиться при смерти. Впрочем, даже и в этих случаях власти не особенно торопятся. Помню, как одна заключенная жаловалась на какое-то тяжелое недомогание. Ее назвали симулянткой. Через несколько недель она скончалась в госпитале св. Елизаветы в Вашингтоне. На моих глазах некоторых заключенных приносили в тюрьму на носилках или ввозили в кресле на колесах, а других увозили в карете скорой помощи.

Мое мрачное настроение несколько рассеялось, когда Клодию Джонс переселили из негритянского коттеджа к нам в двадцать шестой. Судья Димок распорядился о переводе ее на несолевую диету. Администрация поначалу заявила, что в Олдерсоне это невозможно. Но когда он пригрозил освободить ее, вопрос об особом питании был мгновенно разрешен. Мы получали пищу из кухни Дэвис-холла, где приготовлялись диетические блюда для больных. Завтраки, обеды и ужины для Клодии приносили на отдельном подносе. Ее поместили в свободную комнату, через две двери от меня, за комнатой моей приятельницы негритянки А., которая тепло и радушно встретила вновь прибывшую. Клодия оставалась здесь вплоть до своего освобождения в октябре 1956 года.