В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

«Было время, когда только коммунисты провозглашали лозунги в защиту мира, безопасности, демократии, права на труд и на объединение в профессиональные союзы, то есть выступали за то, о чем сегодня думают и говорят миллионы американцев. Наша жизнь, наша работа, наши чаяния — это неотъемлемая часть американской действительности последней половины столетия. Наши предшественники начали эту борьбу сто с лишним лет назад. Скоро закон Смита будет отменен, как были отменены законы об «иностранцах» и о «мятежах» 1800 года, закон о беглых рабах шестидесятых годов прошлого столетия и преступные антипрофсоюзные законы двадцатых годов нынешнего века».

Все затаили дыхание и не сводили с меня глаз. «Вот черт! — воскликнула одна заключенная. — Здорово она им сказала!» Но мне хотелось, чтобы они поняли меня лучше, и я повторила вопрос, который на процессе задала судье:

«Если коммунистическая партия не противозаконна, если состоять в ней или принадлежать к ее руководству не противозаконно, если пропагандировать социалистическое учение и нашу программу повседневных «добрых дел», как ее называет с насмешкой наше правительство, опять-таки не противозаконно, тогда что же, по совести, противозаконного во всей нашей деятельности? В чем мы виноваты?»

Все согласно закивали головами. Одна девушка совсем разволновалась: «Разве конституция не дает вам права проводить вашу политику?»— спросила она. «Мне казалось, что дает, — ответила я, — но, как видите, я очутилась здесь». Тогда она возмущенно выпалила: «Да вы так же имеете право быть коммунисткой, как я… — Она запнулась, подыскивая сравнение, и наконец договорила: — как я имею право курить марихуану[22]. Все покатились со смеху, но меня эта реплика, несмотря на ее доброжелательность, покоробила.

Из-за моих политических взглядов у меня как-то были неприятные объяснения с двумя заключенными. Об одной из них, осведомителе и провокаторе, я расскажу дальше. С другой, пожилой женщиной, я встретилась в морозный день на лестнице библиотеки.

«Очень холодно сегодня», — сказала я. Смерив меня взглядом, она злобно прошипела: «В России еще холоднее! Правда?» «А я там ни разу не была», — возразила я. Одна из моих тюремных подруг, присутствовавшая при этой сцене, сказала мне: «Чего это она взъелась на тебя? Ты же обратилась к ней вежливо». «Видно, думает, что все коммунисты — русские», — заметила я. «Старая дура, — вот она кто! — в сердцах воскликнула моя подруга. — А впрочем, бог с ней, скоро ее здесь не будет».

Надо сказать, что мы все от души радовались освобождению товарищей, снискавших себе общую любовь, но нам бывало еще приятнее, когда кончался срок у арестанток, которых все ненавидели. Первых обнимали и провожали с добрыми напутствиями, вторым посылали вдогонку проклятия.

Ночью я научилась почти безошибочно определять время по проезжавшим мимо составам, груженным углем и бросавшим отсветы своих огней в окна моей камеры. Один раз я насчитала сто четыре вагона в одном поезде. Я думала о шахтерах Западной Виргинии, ежедневно рискующих жизнью в глубоких забоях. Сколько в этом районе было страшных катастроф из-за обвалов! В прежние годы я часто приезжала в Западную Виргинию и выступала на митингах горняков. Представляю, как презирают они Джона Лаутнера, который до войны, будучи организационным уполномоченным нашей партии в этом штате, устраивал мои поездки, а потом, изменив нашему делу, стал правительственным агентом-осведомителем. Он председательствовал на всех собраниях, на которых я присутствовала, продавал литературу, проводил денежные сборы, а впоследствии стал давать клеветнические показания о нас, наших целях и намерениях. Я знала, что многие шахтеры с готовностью встали бы на мою защиту и разоблачили бы злобные измышления Лаутнера. Однако я не стала просить их об этом. Они тут же лишились бы работы и жилья, их попросту выгнали бы из поселков, принадлежавших компании. Но я знала: многие из этих — людей помнят меня и возмущены тем, что я сижу в тюрьме, да еще на территории их штата. От этих мыслей мне становилось легче.