В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Перечитывая свои письма, я убеждаюсь, что в тюрьме я старалась во всем видеть только лучшее. Моим девизом было: всему свое время. Я в заключении, и это само по себе плохо. Говорят, есть два способа отбывания тюремного срока: либо биться головой о стенку, либо вести себя хладнокровно. Впрочем, можно и чередовать одно с другим, все зависит от характера и обстоятельств. Читателю, конечно, понятно, что эта «показательная тюрьма» или, лучше сказать, «тюрьма-показуха» была лучше, чем «исправительные» заведения штатов иди графств, и, несомненно, гораздо лучше старых мужских тюрем с их большими камерами. В Атланте, например, в каждой камере содержалось по восемь человек. У меня же в Олдерсоне все время была отдельная комната. В семь вечера я могла не идти в общую комнату, а запираться у себя, читать и писать до девяти, когда выключали свет. Никто не препятствовал этому, — возможно, из уважения к моему солидному возрасту.

К счастью, я не играла в карты и меня никто не приглашал играть. Вообще моего отсутствия в общей комнате никто не замечал, а кое-кто даже радовался ему; некоторые женщины не решались обсуждать при мне свои любимые темы на привычном для них блатном языке. За редкими исключениями, все обращались со мной вежливо. Я не слышала ругани по своему адресу, да и вообще при мне сквернословили редко и мало. Однажды я услышала реплику: «Стоп! Идет Элизабет!» Женщины умолкли, и только когда я прошла мимо, поток «красочных» выражений продолжался.

Как и все заключенные, я ненавидела Олдерсон и проклинала каждую минуту, проведенную в нем. Я не видела там ни одной женщины, которая не разделяла бы этих чувств. Все только и считали оставшиеся им месяцы, недели, дни. Хоть и говорят, что «каменные стены еще не тюрьма и железная решетка еще не клетка», но тюрьма есть тюрьма, о чем убедительно свидетельствует пример Олдерсона, где мало железных решеток и нет тюремных стен.

«За что вас посадили?»

Единственное, что было приятным в Олдерсоне, — это природа, чудесные пейзажи, смена времен года. В день св. Патрика (17 марта) в воздухе уже пахло весной. Появлялись бледно-желтые нарциссы и тюльпаны. Прилетали черные дрозды и малиновки, эти предвестники лета. В кухню Дэвис-холла ежедневно приходила за кормом самка-скунс с четырьмя детенышами. Вообще скунсов было много. Каждую ночь они совершали налеты на баки с пищевыми отбросами и по-кошачьи мяукали, когда им не удавалось сдвинуть лапами крышку. Что касается собак и кошек, то для Кинзеллы они были «персона нон грата», хотя до нее никаких «гонений» на этих животных не было и многие надзирательницы нежно ухаживали за своими кисками и песиками. Но, несмотря на строжайший запрет, наши женщины подкармливали собак, которые забредали к нам, заботились о кошках-матерях и их потомстве. Особенной симпатией и почетом пользовались приблудные дворняги. Помню, как в один морозный день мне зачем-то нужно было отправиться на нижнюю территорию. Одна надзирательница вызвалась подвезти меня. С ней в машине была ее собака. Притормозив, чтобы высадить меня, она сказала ей: «Ну-ка, спрячься, ведь ты контрабанда». Собака немедленно забралась под сиденье. Оказывается, даже животные и те умеют обходить дурацкие тюремные правила.

Молодые заключенные сочувствовали мне, узнице режимного коттеджа. Они тайком приносили мне маленькие букеты цветов, рвать которые строго запрещалось. Заключенные и надзирательницы недоумевали, почему меня содержат под «строжайшим надзором», и частенько спрашивали: «Элизабет, за что вас посадили?» Ответить было не так-то легко. Если бы я сказала — «по закону Смита», меня просто не поняли бы. Они слышали о разных законах. Но закон Смита?.. Да кто он такой, этот самый Смит? Если бы я пустилась в рассуждения о политическом значении американской системы контроля над мыслями, меня опять-таки не поняли бы. Но все упорно продолжали спрашивать: «Так что же вы все-таки натворили?» Ответить на это было еще труднее. Другое дело, если бы меня осудили за опубликование какой-то конкретной статьи или произнесение той или иной речи. Но деться было некуда: раз человек угодил в тюрьму, значит он совершил преступление — угнал автомобиль, ограбил банк, подделал чек, торговал наркотиками, варил самогон, вымогал деньги или убил кого-нибудь. Что я могла им сказать?

Наконец я заявила: «Видите ли, я коммунистка». Все понимающе переглянулись, и кто-то заметил: «Так бы сразу и сказали. Теперь все понятно». Но я не хотела, чтобы они подумали, будто принадлежность к коммунистической партии действительно является преступлением, рассказала им кое-что о нашем процессе и процитировала следующие слова из моей заключительной речи на суде: