Читаем В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной полностью

Через тюрьму проходило множество заключенных, но далеко не все интересовались книгами. Для многих библиотека была местом свиданий, так же как и часовня, мастерская художественных изделии, кино и т. д. Впрочем, сюда приходили и искушенные, взыскательные читательницы, понимавшие толк в настоящей литературе. Другие интересовались только детективами, которых у нас было вдоволь. Кое-кто увлекался поэзией, в особенности любовной лирикой. Определенная категория женщин охотилась за романами со скабрезными местами и находила их. Нарасхват читался непристойный роман «Вдова». Эту книжку передавали тайно из одного коттеджа в другой и не возвращали в библиотеку, опасаясь ее изъятия. Совсем неожиданно всеобщим любимцем стал Марсель Пруст, когда кто-то случайно узнал о некоторых темах, какие он затрагивал. Я просто поражалась тому, как мало читают молоденькие девушки, недавно окончившие школу. Какая пропасть была между ними и некоторыми взрослыми женщинами, которые напряженно и вдумчиво читали сложные тексты, стремясь постигнуть их до конца.

Нам разрешали подписываться на одну ежедневную газету и один журнал. Я выбрала «Нью-Йорк геральд трибюн» и «Уорлд ньюс энд ревью». Политзаключенная Фрэнкфелд, отбывая наказание, выписывала «Нейшн», потому что именно этот журнал получал ее супруг, когда сидел в Атлантской тюрьме. Так, благодаря ей мы могли читать и это периодическое издание. Разрешалось обмениваться журналами через тюремную почту, но строго запрещалось писать на них что бы то ни было. Переписка между заключенными внутри тюрьмы каралась одиночным заключением. Это бессмысленное правило нарушали все. Вообще должна сказать, что я соблюдала только те правила, которые шли на пользу заключенным, обеспечивали их безопасность и покой.

Однажды из Чарльстона к нам прибыл комплект газеты «Крисчен сайенс монитор». Пакет не распечатали. По прошествии нескольких месяцев начальница библиотеки, уже хорошо зная меня, позволила мне взять комплект к себе в коттедж. Я с интересом прочитала номера этой солидной газеты, содержащей информацию о всех важнейших событиях. Но мне было смешно: почему именно я, «подрывной элемент», получила право ознакомиться с пакетом периодики, не прошедшей цензуру? Никогда не забуду, как я впервые пошла в административный корпус, чтобы оформить подписку на газету. Это было ровно через месяц после моего прибытия в Олдерсон, и до этого дня я еще ни разу не выходила из коттеджа одна. Густой туман подступал к самым окнам. Ажурный серебристый иней облепил ветви деревьев. Немного позже выглянуло солнце, и, нежась в его неярких лучах, я брела медленно-медленно, стараясь растянуть эти мои первые минуты свободы.

Впрочем, должна пояснить, какая это была «свобода». Прежде чем меня вызывали в контору, об этом извещали центральный контрольный стол. Тот запрашивал мой коттедж. Уходя из конторы, я снова была обязана доложить об этом на центральный контрольный стол, а последний извещал надзирательницу в конторе о моем прибытии в коттедж. Короче, где бы вы ни находились, старшая надзирательница (Большая Сестра) бдительно следила за вами. Всегда производились переклички — перед завтраком, на работе, по возвращении в коттедж. Об отсутствующих немедленно докладывали дежурной на «контроле», и тут же она проверяла, где эти заключенные — в своей комнате под замком, в больнице, в одиночном заключении или на свидании с посетителем. В обед, в ужин и в полночь в коттеджах устраивали проверки. Короче, на «контроле» о каждой из нас всегда знали решительно все.

Посетители и письма

Еще одной «привилегией» было право раз в месяц видеться с приезжавшими посетителями. Я очень тосковала по Кэти, но просила ее не приезжать, пока не установится более или менее хорошая погода. Как-то в начале марта вскоре после обеда надзирательница сказала мне: «Элизабет, вас ждет посетительница». Я так разволновалась, что даже не стала переодеваться, хотя у меня были теперь новые платья, чулки и корсет. Не обращая внимания на свой явно непрезентабельный вид, я помчалась на нижнюю территорию, боясь потерять хоть минуту. Комната для свиданий, большая и светлая, помещается в коттедже близ административного корпуса. За окнами — лужайка и роща. Комната обставлена удобными стульями и небольшими диванами — надо же произвести впечатление! Здесь я и застала Кэти в новом платье, с затейливой прической и в кокетливой шляпке. Ошеломленная и обрадованная, я сначала ничего не могла вымолвить. Кэти с места в карьер принялась рассказывать мне всякие новости. Это наше первое свидание оказалось самым трудным — только ценой огромного усилия мы кое-как одолели охватившее нас волнение.

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 великих интриг
100 великих интриг

Нередко политические интриги становятся главными двигателями истории. Заговоры, покушения, провокации, аресты, казни, бунты и военные перевороты – все эти события могут составлять только часть одной, хитро спланированной, интриги, начинавшейся с короткой записки, вовремя произнесенной фразы или многозначительного молчания во время важной беседы царствующих особ и закончившейся грандиозным сломом целой эпохи.Суд над Сократом, заговор Катилины, Цезарь и Клеопатра, интриги Мессалины, мрачная слава Старца Горы, заговор Пацци, Варфоломеевская ночь, убийство Валленштейна, таинственная смерть Людвига Баварского, загадки Нюрнбергского процесса… Об этом и многом другом рассказывает очередная книга серии.

Виктор Николаевич Еремин

Биографии и Мемуары / История / Энциклопедии / Образование и наука / Словари и Энциклопедии
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
Достоевский
Достоевский

"Достоевский таков, какова Россия, со всей ее тьмой и светом. И он - самый большой вклад России в духовную жизнь всего мира". Это слова Н.Бердяева, но с ними согласны и другие исследователи творчества великого писателя, открывшего в душе человека такие бездны добра и зла, каких не могла представить себе вся предшествующая мировая литература. В великих произведениях Достоевского в полной мере отражается его судьба - таинственная смерть отца, годы бедности и духовных исканий, каторга и солдатчина за участие в революционном кружке, трудное восхождение к славе, сделавшей его - как при жизни, так и посмертно - объектом, как восторженных похвал, так и ожесточенных нападок. Подробности жизни писателя, вплоть до самых неизвестных и "неудобных", в полной мере отражены в его новой биографии, принадлежащей перу Людмилы Сараскиной - известного историка литературы, автора пятнадцати книг, посвященных Достоевскому и его современникам.

Альфред Адлер , Леонид Петрович Гроссман , Людмила Ивановна Сараскина , Юлий Исаевич Айхенвальд , Юрий Иванович Селезнёв , Юрий Михайлович Агеев

Биографии и Мемуары / Критика / Литературоведение / Психология и психотерапия / Проза / Документальное