В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Беременных переводили на легкие работы, кормили диетическими блюдами, за их здоровьем следили врачи. Одна негритянка с Юга, мать восьмерых детей, рассказывала мне, что в тюрьме ей впервые в жизни была оказана врачебная помощь при родах. В швейной мастерской будущие матери шили для своего потомства распашонки и башмачки из мягкой белой кожи. Иногда за этой работой можно было увидеть сразу по семь-восемь женщин — негритянок и белых. Когда до родов оставалось совсем немного, беременных отправляли на ночь в больницу. Утром они возвращались в коттеджи. Это делалось во избежание неожиданностей в ночное время, когда все заключенные спали взаперти.

Матерям разрешалось брать новорожденных на несколько месяцев в коттедж. Мужья или другие родственники приезжали и забирали детей домой, а если не могли приехать, то ребенка отвозила им надзирательница. В прежние годы дети оставались в тюрьме в течение двух-трех лет. Теперь этого больше не было. В отдельных случаях матери отказывались от своих детей, иной раз даже не хотели взглянуть на них. Это были совсем молоденькие, незамужние девушки или жертвы насилия. Для их детей приходилось подыскивать приемных родителей. Но присутствие младенца в коттедже само по себе оказывало на всех облагораживающее влияние. Женщины ухаживали за ним, кормили, вязали ему шапочки, крохотные свитеры и носки. Все в один голос порицали нерадивых матерей, не умевших должным образом заботиться о своих малютках.

Матерей и малышей содержали в так называемых «кормовых коттеджах», то есть в тех, где были кухни и столовые. Матери, как правило, помогали на кухне. Бывало, дежурная надзирательница во время обеда приносила в столовую какого-нибудь младенца, и тогда не было конца умилению, охам и ахам. Страшные сцены разыгрывались при разлучении матери и ребенка, особенно если первой предстояло еще долго сидеть. Горе и тревоги этих несчастных женщин резко сказывались на их здоровье и душевном состоянии и порой приводили к тяжелым психическим травмам. На эти случаи надо было бы предусмотреть возможность досрочного освобождения, особенно для заключенных с первой судимостью. Ведь жестоко отнимать ребенка у матери!

Проявлением чисто женского стремления к уюту были попытки украшать комнаты картинками, растениями и даже книгами, хоть их далеко не всегда читали. Большие банки из-под мастики, задрапированные тряпками, играли роль «пуфов» или «курительных столиков»; верующие оборудовали у себя «личные алтари»; все собирали старые газеты и журналы. В конце концов в комнатах скопилось столько хлама, что поступило распоряжение о всеобщей генеральной уборке. Все неположенное было выброшено вон. Библиотека потребовала возвращения десятков книг, задержанных на невозможно долгий срок. Запущенные, неполитые растения конфисковали. Полотенца, постеленные вместо скатертей, лишние подушки, лишние коврики (сверх двух табельных) — все это подлежало безоговорочной сдаче. Громогласные сетования не помогли. Непослушание влекло за собой очередную кару.

Трудно представить себе, какие неожиданные предметы обнаружились при этой перетряске. Маленькие круглые коробочки из-под лент для пишущих машинок использовались как пепельницы; образовались груды пустых цветочных горшков, банок из-под крема, ложек и ножей, похищенных на кухне, стаканов, больших кувшинов для воды, ваз. Надзирательницы находили у заключенных даже лишние платья. В этом случае давалось стандартное объяснение: «Подруга одолжила». У девушки, работавшей на складе одежды, насчитали пятнадцать лишних платьев. Ее тут же посадили в одиночку. Буквально все, что можно было назвать незаконным, то есть не выданным администрацией или не купленным в тюремной лавке, безоговорочно реквизировалось. Тяжелые предметы, которые можно было использовать как оружие, подпадали под категорию «контрабанды». После крупной драки в 26-м коттедже, когда были пущены в ход и разбиты почти все стаканы, нам выдали чашки из пластмассы, а уцелевшие стаканы отобрали.

В тюрьме широко распространилась скверная привычка одалживать вещи. Получить что-нибудь обратно было почти невозможно. Я поневоле дорожила своими немногими незаменимыми пожитками, одалживала их со всяческими оговорками, настаивала на возвращении. Сплошь и рядом их держали до выхода на свободу и в последний день передавали третьим лицам, как правило, не самым нуждающимся. За любой вещью была очередь, «заявка» делалась на месяцы вперед. Было больно видеть, как радовались женщины, не имевшие ничего, кроме тюремной одежды, любому старому свитеру, поношенным варежкам или шарфу.