В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

В прежние времена разрешалось устраивать прощальные вечера в честь освобождаемых. Все тепло напутствовали счастливицу, угощались фруктами и сластями из тюремной лавки. Внезапно это запретили. Помню другой приятный обычай: выбывавшие заключенные надевали «вольную» одежду еще в самом коттедже — пусть бесхитростная, но все-таки маленькая радость. Все любовались платьями, шляпками, туфлями, примеряли их, восхищались преображенной до неузнаваемости подругой. Вдруг запретили и это. Теперь освобождаемая могла переодеться только на вещевом складе в присутствии надзирательницы. Запрещалось все. что хоть немного скрашивало удручающее однообразие нашего быта. Исправительно-воспитательное учреждение быстро превращалось в самую настоящую тюрьму.

Однажды нам объявили, что отныне можно держать в комнатах только по два растения. Мой подоконник был уставлен горшками с геранью, бегонией и небольшими апельсиновыми и грейпфрутовыми деревцами, которые я сама вырастила из косточек. Я оставила себе только бегонию — прелестные цветы, полученные мной в наследство от Клодии. Остальные растения пришлось отдать. Почти все они погибли — новые хозяйки забывали их поливать. Администрация взяла курс на подчеркнуто суровый режим жизни; нас лишили всего, кроме самого необходимого. Затем почему-то запретили хранить на виду предметы косметики — их надлежало прятать в ящик. У меня было несколько прозрачных цветных открыток с витражами французских соборов. Если смотреть их на свет, они кажутся настоящими витражами. Получила я их по почте, то есть вполне легально, но мне неожиданно объявили, что они должны быть сданы. Чтобы спасти их от одной надзирательницы, охочей до чужого добра, я тут же подарила их священнику.

В прежнее время заключенным разрешалось покупать цветочные семена и устраивать индивидуальные садики. Некоторые долгосрочницы заводили прекрасные цветники, которые всех радовали. Весной 1957 года и цветники запретили — было решено перепланировать обе территории. Это означало, что бульдозеры сроют наши крохотные «островки красоты», созданные ценой огромного труда, с любовью отданного этому делу. Женщины щедро поливали цветы, укрывали их зимой тряпками, а особенно теплолюбивые даже выкапывали и переносили в подвал. Исходя слезами бессильной ярости, заключенные сами уничтожали плоды своих трудов.

А иногда вводились просто подлые, я бы сказала даже — садистские правила. Женщинам запретили кормить птиц, хотя многие специально накупили галет, чтобы «завести дружбу с пичужками». В моей комнате во втором коттедже (о нем я скажу дальше), у письменного стола стоял обычный стул, а у окна — кресло. Как-то меня спросили, умею ли я шить чехлы для кресел, и попросили сделать пробный образец для своей комнаты. Чехол получился на славу, но назавтра мое кресло перенесли в общую комнату и тут же вышло новое распоряжение — никаких индивидуальных кресел! Я было обратилась к Кинзелле, но та заявила, что мне предоставлена «привилегия» пользоваться общей комнатой. Тогда я сказала, что уж если мне поручено шитье для коттеджа, то у меня должно быть удобное кресло для работы; к тому же я привыкла читать у себя, а не в общей комнате. Но все мои доводы ни к чему не привели. В общей комнате кресел было хоть отбавляй, и без всякого ущерба для кого-либо я могла бы одно взять себе. Наконец Кинзелла «пошла мне навстречу», распорядившись внести в мою комнату… еще один простой, жесткий стул. Среди заключенных коттеджа я была самой старшей, все свободное время проводила у себя в комнате, но кресла мне так и не вернули. К счастью, одна молодая негритянка пожалела меня: в обмен на стул дала мне небольшое кресло-качалку. По вечерам она играла в карты и никогда им не пользовалась. Бюрократические издевательства подобного рода вызывали много недовольства. Те, у кого еще остались кресла, боялись лишиться их. Но получилось так, что новое правило применили только ко мне.