В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Срок Клодии кончался в октябре 1955 года, через десять месяцев после нашего прибытия. По мере приближения дня ее отъезда она все больше сокрушалась, что оставляет меня в 26-м коттедже, и убеждала меня добиться переселения. Она по опыту знала, что в любом другом коттедже жить легче. С другой стороны, пока она еще была со мной, я не хотела поднимать этого вопроса. Искренне радуясь ее близкому освобождению, я вместе с тем заранее оплакивала предстоявшую разлуку. В сентябре у Клодии сильно разболелись ноги, и она провела 25 суток в больнице. Врачи никак не могли определить причину болезни; тут могла сказаться и работа на ткацком станке с ножным приводом и долгое пребывание в мастерской с холодным цементным полом. Мне ни разу не разрешили проведать ее. В тюрьме действовало правило: «Заключенные могут посещать друг друга лишь в случаях, когда требуются их услуги как переводчиков». Я немедленно написала Кауфман письмо с просьбой срочно приехать «для обсуждения экстренного юридического вопроса». Она действительно сразу приехала и посетила Клодию в больнице. Я все боялась, что ее оставят там до самого дня освобождения, но на короткое время она все же вернулась в коттедж.

Клодия негодовала по поводу столь долгого содержания меня под «строжайшим надзором». Я не хотела унижать себя жалобами в администрацию, но, конечно, понимала, что надо мною попросту издеваются. Если бы об этом узнали мои друзья на воле, протестам не было бы конца. Я была (и остаюсь поныне) одной из наиболее активных американских женщин-коммунисток. Я была политической, а не уголовной заключенной и взрослым человеком, могущим отвечать за свои поступки. Но под предлогом «заботы о моем здоровье» меня отделили от всех, подвергли изоляции даже внутри коттеджа. Может быть, администрация опасалась, что в этих трудных или, точнее, трагических условиях несчастные арестантки станут срывать на мне свою злобу? Ничто не могло быть нелепее подобного опасения. Я чувствовала какое-то мрачное удовлетворение от того, что научилась ладить даже с неуравновешенными, душевнобольными, отсталыми, порой даже маниакальными женщинами. Насколько я могла судить, у меня не было врагов; напротив, многие подружились со мной — разумеется, лишь так, как это возможно в тюрьме. Но охотнее всего я общалась с Клодией. Я разъяснила всем, что мы давнишние друзья и много лет проработали в одной конторе; никто, включая самых злоязычных, не смел бросить тень на нашу дружбу, и нам никогда не мешали беседовать с глазу на глаз.

Одно меня забавляло: женщины никак не могли понять, что, несмотря на наши разногласия и продолжительные споры, мы с Клодией оставались самыми лучшими друзьями. Ведь в тюрьме малейшее расхождение в мнениях легко перерастает в «генеральную дискуссию», нередко приводя к ожесточенным ссорам и даже дракам. Им было невдомек, что споры были нужны нам как воздух, они помогали разбираться в важнейших событиях международной жизни. Клодия считала, что я слишком много помогаю другим заключенным и что они злоупотребляют этим. Пожалуй, она была права — иногда по вечерам я чувствовала себя совершенно обессиленной. Как-то она с раздражением бросила: «Ты идеалистка, Элизабет. Вот в чем твоя главная беда!» Этим она хотела сказать, что у меня-де нет «научного подхода» к тому или иному вопросу и что мои чувства слишком часто берут верх над рассудком. Но другая заключенная, услышавшая ее реплику, изумилась: «Я всегда думала, что быть идеалисткой хорошо, — сказала она, — а по словам Клодии выходит, что вы поступаете неправильно!» Мы обе рассмеялись, а затем не без труда разъяснили ей нашу точку зрения.

Последние дни заключения Клодии прошли в тревожных думах о том, что ее ждет. Власти распорядились выслать ее из США. Мы знали случаи, когда освобождаемых женщин прямо у тюремных ворот встречали чиновники иммиграционного ведомства и сразу же отправляли их на Кубу, в Мексику или другие латиноамериканские страны. Клодия родилась в Тринидаде, в Британской Вест-Индии. Родители привезли ее в США, когда она была еще совсем маленькой. Незадолго до истечения ее срока к ней прибыл представитель английского правительства, и она попросила разрешения уехать в Англию. В конце концов миссис Кауфман добилась разрешения взять ее на поруки. Для нас это было очень важно, так как высылка грозила и Бетти. Меня же могли отправить только в Нью-Гэмпшир[28].