В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

После этой беседы я вернулась в 26-й коттедж, где уже прошел слух о моем предстоящем уходе. Быть может, несчастные арестантки и вправду вздохнули свободнее, узнав, что я покидаю их, но все они обступили меня, и каждая на свой лад сказала, что будет по мне скучать. Они помогли мне уложиться и перенести вещи через верхнюю территорию ко 2-му коттеджу. Мы расстались друзьями. В этот последний день они не побоялись доносчицы — фаворитки начальства, показали себя смелыми и мужественными людьми, и я не могла не оценить этого. Бесправные, изолированные от всех других заключенных, живя по соседству с камерами-одиночками, в атмосфере вечных придирок, преследований и угроз, они, конечно же, были совершенно беспомощными. По пути на работу самые робкие из них боялись даже заговорить со мной, и это длилось довольно долго.

Вскоре после моего ухода «смутьянку», как ее называли заключенные, перевели в 9-й коттедж. Ее окно выходило на дорогу, по которой мы гуляли каждый день, и кое-кто из моих новых подруг, слышавших о ней, опасался, как бы она не заметила, что они разговаривают или просто идут рядом со мной. Потом ее опять перевели куда-то и, наконец, вновь водворили в 26-й коттедж. Вся тюрьма знала ее номер, и везде ее встречали в штыки.

Перемена обстановки

У меня было такое чувство, точно меня освободили из тюрьмы, хоть и оставили в ней. Моя новая комната, где я провела следующие полтора года, находилась на первом этаже. Она была вдвое просторнее прежней, с большим незарешеченным окном, выходившим на запад. Из окна открывался вид на больницу, Дэвис-холл и 26-й коттедж. В коридоре было еще пять комнат, включая общую, расположенную в конце. Душевая и уборная были прямо напротив меня. Тут было намного тише, радио работало «вполголоса», надзирательница-негритянка вежливо здоровалась со мной. Вообще здесь все казалось спокойнее, не ощущалось такой напряженности. Стены комнаты были теплого розового цвета. Обстановку составляли кровать, письменный стол, небольшой комод с ящиками, зеркало на стене, стул и кресло, из-за которого мне еще раз пришлось воевать с Кинзеллой. На окне висели белые гофрированные занавески с розовым цветочным узором. На постели лежало старенькое, но еще прочное покрывало. Я любовалась пламенеющими закатами над горами, видела яркое звездное небо. Словом, комната мне понравилась, но хотелось поскорее познакомиться с «жиличками» коттеджа.

Рассчитанный на сорок человек, он был почти полностью заселен. Трижды в день мы отправлялись в соседний коттедж на завтрак, обед и ужин. Как я радовалась этим маленьким прогулкам на свежем, холодном воздухе, встречам с заключенными из двух других коттеджей! Когда наступало время обеда, за мной приходили несколько девушек. Белых женщин у нас было совсем немного. Одна маленькая негритянка из Нью-Йорка откровенно заявила мне, что так оно и лучше: в коттедже царят мир и согласие, никто не хочет перемен, больше того, — их опасаются. «Мы сразу поняли, что вы не такая, как другие белые», — добавила она. Среди ее друзей в Бронксе было несколько коммунистов. Однажды ее даже арестовали за участие в демонстрации. С первых дней она взяла меня под крылышко и «поручилась» за меня остальным. За одним или двумя исключениями, все отнеслись ко мне необыкновенно приветливо. Женщины не давали мне спускаться в подвал за зимним пальто (жалели мои старые ноги), помогали передвигаться в гололедицу и метель, стирали за меня белье на втором этаже, натирали пол в моей комнате, мыли окно и вообще старались избавить меня от тяжелого физического труда. Я в свою очередь писала для них письма, шила им и, когда было нужно, давала полезные советы.

В понедельник я впервые отправилась в мастерскую художественных изделий — она находилась на расстоянии примерно трех «кварталов» от моего коттеджа. Туда мы ходили пять раз в неделю дважды в день. Это, конечно, было приятной переменой после моего длительного и удручающе однообразного заточения в 26-м коттедже. По рассказам Клодии я хорошо представляла себе мастерскую и ее руководительницу Смитсон, но в первый мой приход у нее был свободный день. Заменявшая ее надзирательница никак не могла придумать, чем бы меня занять. Лишний раз я убедилась в бестолковщине и неразберихе тюремного быта. Разве трудно было установить такой порядок, чтобы новенькие впервые являлись в мастерскую по вторникам?.. К счастью, одна старая заключенная, приятельница Клодии, выручила меня: притащила кипу вытканных ею декоративных накидок, которые она все не решалась дать кому-нибудь подтачать, и опросила, не возьмусь ли я за это. Я сделала несколько образцов на пробу, и они вполне удовлетворили ее. Так началась моя новая работа в Олдерсоне.