В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Вечером накануне освобождения Клодии позволили причесаться у профессиональной парикмахерши, тоже заключенной, пришедшей из другого коттеджа. То была одна из немногих привилегий, распространявшихся и на негритянок. Клодия написала в тюрьме несколько стихотворений, но сомневалась, дадут ли ей взять их с собой. Поэтому она выучила их все наизусть и продекламировала, попросив меня внимательно сверить ее чтение с написанным текстом. Затем она разорвала все стихотворения, и лишь одно, посвященное мне, она пощадила и вручила мне. Впоследствии миссис Кауфман рассказала мне, что еще по пути домой, в поезде, Клодия снова записала все свои тюремные стихи. Часть из них появилась в печати.

Каждой из подруг по коттеджу Клодия преподнесла подарок собственного изготовления — кому кольцо, кому булавку или пепельницу. Все простились с ней со слезами на глазах. На рассвете надзирательница, пришедшая одеть ее (тогда так полагалось), на мгновение открыла мою дверь, и я услышала торопливое «до свидания». Мое окно выходило на дорогу, и я видела, как Клодия вышла. Она обернулась, помахала рукой — высокая, гибкая, красивая, в золотисто-коричневом платье. Вскоре она скрылась из виду. Настал мой самый трудный день в тюрьме. Ни разу я не чувствовала себя такой одинокой. Бетти поместили далеко от меня, и мы виделись очень редко. Меня одолевали горестные мысли о том, что я никогда уже не увижу Клодию. Когда я получу заграничный паспорт? Да и выдадут ли его мне? Я ждала его до 1960 года, дождалась, но… тут же на основании позорного закона Маккаррэна мой паспорт аннулировали. Теперь, когда я пишу эти строки, идет уже 1962 год.) Через несколько месяцев, после длительного лечения в одной из нью-йоркских клиник, Клодию заставили уехать в Англию. Вскоре умер ее любимый отец. Больше мы с ней не виделись.

Нельзя сказать, чтобы английский климат был очень полезен для нее, но, пользуясь бесплатным медицинским обслуживанием, она по крайней мере могла регулярно ложиться в госпиталь для отдыха и лечения астмы. Теперь, как я узнала, она редактирует ежемесячник «Вест-Индиан газетт», издаваемый в Лондоне. Журнал публикует новости с островов Карибского бассейна, информирует о жизни вест-индцев, живущих и работающих в Англии, резко выступает против «цветного барьера», то есть против их расовой сегрегации и дискриминации. Эта проблема, к сожалению, обостряется с каждым днем. Жизнерадостный дух Клодии, ее удивительное уменье применяться к любым обстоятельствам — короче, все качества, за которые ее так любили в Олдерсоне, поддерживают ее и на чужбине. Я знаю, что она предпочла бы работать в Соединенных Штатах, где провела большую часть жизни, обрела новую родину и где до сих пор так много друзей тоскует по ней. После отъезда Клодии мне стало намного тяжелее: не с кем было поговорить, обсудить все, что я читала или слышала о событиях в мире. Увлечь других заключенных беседами на эти темы мне не удавалось.

Никогда еще я так не страдала от шума. Каждый вечер в семь часов я запиралась у себя, но проклятое радио гремело до девяти. Вдобавок резко сократился объем моей обычной работы. Случилось так, что нескольких женщин, работавших на кухне, за различные провинности посадили в одиночки. Мне предложили помогать в столовой, и я с радостью согласилась накрывать столы, разносить еду, убирать посуду. Этот труд принес мне некоторое облегчение.

Как-то одна из наших поварих неожиданно лишилась чувств. Она отбывала длительное наказание за ограбление банка. Муж развелся с ней и увез детей в Калифорнию. Она потеряла всякую надежду увидеть когда-нибудь семью. Ее просьбу о переводе в тюрьму Терминэл-айленд, поближе к детям, отклонили. Внезапно у нее помутился разум. Однажды она в каком-то исступлении принялась искать письма от детей. «Где же я их посеяла?»— то и дело спрашивала она меня. Но мне было известно, что никаких писем она не получала. Я позвала надзирательницу, оказавшуюся поблизости, и мы с трудом убедили больную подняться наверх и прилечь. Тут же надзирательница недружелюбно проговорила: «Интересно, почему она послушалась вас, что вы ей такое сказали?» В ее вопросе сквозила неприкрытая враждебность. Все стали уверять ее, что с этой женщиной меня связывают обычные дружеские отношения, но я поняла, что дело в другом — вновь запахло гнилым душком антикоммунизма. Через несколько дней эта надзирательница — жена мэра города Олдерсона — отстранила меня от работы на кухне. Я вновь очутилась в изоляции.