В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Особый интерес я проявляла к узницам, приговоренным к пожизненному заключению. При мне их было шесть человек, из них три — жены американских солдат. Любой слух об их возможном освобождении распространялся молниеносно. Две «пожизненные» убили своих мужей, когда жили с ними на военных базах за рубежом, третья сидела по обвинению в убийстве троих своих детей, совершенном в состоянии временного умопомешательства. Это жуткое преступление случилось на американской военной базе в Эритрее. Этих женщин судили военные трибуналы, хотя все они были гражданские лица, а одна — английская подданная. Впоследствии Верховный суд США вынес решение о несоответствии этих приговоров конституции и распорядился доставить обвиняемых в Америку для пересмотра их дел в гражданских судах. Одна из преступниц была дочерью американского генерала. Когда их увозили из Олдерсона, никто не завидовал им, а особенно молодой детоубийце, чей муж приехал за ней с их четвертым ребенком — чудом уцелевшей маленькой девочкой. Заключенные постарше комментировали это событие репликами вроде следующей: «Уж лучше бы я убила своего старого мужа. По крайней мере скорее бы выбралась отсюда!»

Немало разговоров было вокруг другой «пожизненной». Эта женщина ухитрилась стать женой целой дюжины солдат, чтобы получать с них деньги по аттестатам. «Как это нам не пришло в голову такое?» — шутили заключенные. Надо сказать, что очень немногие из них были наделены подлинным чувством юмора. Смешным, как правило, считалось грубое, вульгарное, скабрезное. И все же в журнале «Игл» нет-нет да и появлялись образчики настоящего, живого юмора. К сожалению, мне не удалось познакомиться с их авторами. Острить в Олдерсоне было, вообще говоря, рискованно; заключенные все принимали всерьез. Надо мной подтрунивали по поводу крупных, спелых «контрабандных» помидоров, которые одна из соседок регулярно приносила мне из кухни. Я боялась оставлять их в коттедже и не могла съесть сразу каждую очередную порцию. Приходилось класть их в сумку, тащить с собой в мастерскую и обратно и делиться ими с кем-нибудь.

Все смеялись, когда на рождество за домом Кинзеллы обнаружили ведерко с самогоном. Виновников этой проделки так и не нашли. Менее везучими оказались самогонщицы из нашего коттеджа.

Однажды, тоже под рождество, незадолго до моего освобождения, я, возвратясь из мастерской, узнала, что все мои четыре соседки по этажу отправлены в одиночки. Я обратилась за разъяснением к надзирательнице, но та мне сказала: «К вам это никакого отношения не имеет».

Выяснилось, что они варили самогон «на рождество»: "достали на кухне фруктов и сахару, в больнице — большую посудину и заблаговременно приступили к делу. Кувшин был спрятан в подвале за сломанной перегородкой. К несчастью, в подвал проникла бродячая кошка и застряла там между двумя досками. Она промяукала целые сутки, пока наконец для ее спасения не были посланы охранницы. Они-то и нашли глиняный кувшин с самогоном. Перед ужином виновниц выстроили в шеренгу. «Это было жуткое пойло. Ваше счастье, что вы не выпили его», — заявила дежурная надзирательница.

«А вы почем знаете? Пробовали, что ли?» — спросили у нее девушки. Их освободили на праздничные дни, но они горько оплакивали свою потерю и проклинали злополучную кошку. «Первую рюмку мы поднесли бы тебе, Элизабет», — говорили они. Итак, я должна благодарить эту кошку — она оказала мне большую услугу.

Одной из самых надоедливых вещей в Олдерсоне были дурацкие тюремные фразы, которые заключенные подхватывали друг у друга и превращали в нудные штампы. С утра до ночи раздавались реплики типа: «До встречи, аллигатор!», «Пока, козочка!» и т. д. Я прямо изнывала, слушая каждый день и каждый час эти стандартные ласкательные имена, с которыми девушки обращались друг к другу: «деточка», «куколка», «сладость моя», «золотце», «сахар мой». Я в этом отношении была тверда, как алмаз, — никому не разрешала называть себя «мамочка». Я сказала им, что потеряла единственного сына и не могу без содрогания слышать это слово.

Другим мучением было бесконечное повторение одних и тех же песен по радио. Мои соседки обладали удивительным даром не пропускать буквально ни одного концерта популярных песен. Впрочем, одна песня, на слова Алекса Норта, грустная и нежная, стала своего рода «гимном» Олдерсона. Она называлась «Раскованная мелодия». Что касается всех других, я не хотела бы услышать их когда-нибудь снова. Впрочем, уж лучше блюзы, чем слащавые колыбельные и скучные проповеди священников.