В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Одна из надзирательниц довезла меня до ворот. Выйдя из машины, я услышала, как девушки из коттеджа, где жила Кармен, два или три раза прокричали: «Прощай, Элизабет!» Я помахала им рукой. Надзирательница и охранник у ворот пожелали мне всего доброго. Я прошла несколько ярдов, отделявших меня от моих друзей, и наконец почувствовала себя свободной.

Выдался прекрасный, погожий день. Наша машина катила среди живописных холмов Западной Виргинии. Мы подъехали к уютному ресторану. Мне было так странно, что я могу войти внутрь, не привлекая к себе пристальных взглядов. Видимо, я не отличалась ничем особенным от остальных посетителей. Я никогда не увлекалась жевательной резинкой, но тут я попросила Кэти купить мне пакетик — вероятно, потому, что в Олдерсоне она считалась едва ли не самым страшным видом контрабанды.

Мне разрешили переночевать в Вашингтоне — ведь юридически я еще не была свободна. В понедельник утром мне предстояло отметиться в Управлении по досрочному освобождению на Фоли-сквер и после этого до 6 июля оставаться на положении условно освобожденной. Одна из моих вашингтонских приятельниц пригласила всех нас к себе домой, где в честь моего выхода на волю устроила торжественный обед с виски и шампанским. Но самую большую радость я ощутила в момент, когда взяла со стола номер «Дейли уоркер». С января 1955 года я ни разу не держала в руках любимую газету. Пить виски я не решилась, только отхлебнула немного шампанского.

В понедельник я надела синее платье, сшитое в тюрьме (единственную вещь, сидевшую на мне хорошо), и отправилась на прием в Управление по досрочному освобождению. Мне очень не хотелось оказаться снова на Фоли-сквер, но все же я зашла к федеральным судебным исполнителям и поздоровалась с ними. С некоторыми из них мы хорошо познакомились за долгие восемь месяцев нашего процесса.

В управлении проявили большой интерес к моим впечатлениям об Олдерсонской тюрьме. Беседовавшая со мной сотрудница сказала, что оттуда поступают самые разноречивые сведения. Я отвечала осторожно, старалась быть объективной. Я насмотрелась там всего, поэтому высказала немало критических замечаний. Сотрудница управления говорила о близорукости своего ведомства, о его неспособности учитывать настроения и состояние всех женщин, выходящих из Олдерсона. Она напомнила мне о строгом запрещении видеться с кем-либо из моих бывших подруг по заключению. «Но, разумеется, — добавила она, — вы можете видеться с вашими друзьями».

И в тюрьме и здесь делалось различие между заключенными вообще и моими друзьями, сидевшими в тюрьме. Это было молчаливым признанием нашего статуса политзаключенных. Потом эта сотрудница как-то зашла ко мне домой, пожалуй, скорее из любопытства, чем по долгу службы. Но она боялась разрешить мне поехать на отдых к супругам Абтам в Кент (штат Коннектикут), где у них была дача. Пришлось обратиться в Вашингтон. Мне разрешили отправиться туда в субботу 4 июля. Когда я прибыла на место, срок моего условного освобождения кончился. Юджину Деннису тоже позволили поехать туда. С 1948 года он все еще числился выпущенным под залог по нерассмотренному обвинению в нарушении все того же закона Смита. Только тут наконец мы смогли по-настоящему отпраздновать мое освобождение.

Оглядываясь назад

Нужно много времени, чтобы вырвать тюрьму из сердца и памяти, если это вообще возможно. Я дописываю эту книгу. Когда я поднимаю глаза, мне открывается вид на голубую Сан-Францисскую бухту и окружающие ее холмы. Но прямо предо мной, в середине бухты, уродуя чудесный вид, возвышается одна из самых страшных федеральных тюрем — «Алькатрас», называемая также «Скала». Совсем недавно отсюда бежали три узника. Быть может, только тот, кто сидел в тюрьме, способен в полной мере ощутить атмосферу агонии, исходящую от крепости «Алькатрас»… Пусть в Олдерсоне режим был менее суровым, но тюрьма есть тюрьма, и она навсегда оставляет в душе человека свой отпечаток.

Первые четыре дня после освобождения я просыпалась в шесть утра, а к девяти вечера меня начинал одолевать сон. «Погасить свет!» — эта команда звучала в моих ушах везде — в гостях, в ресторане, на митинге; я с грустью думала о заключенных женщинах, которых в этот час запирали на замок в одиночных камерах, и опять их горе становилось моим. Цель этой книги отнюдь не в том, чтобы вызвать какую-то особую симпатию к себе ил «к моим товарищам, хотя с нами действительно поступили очень несправедливо. Но я прошу читателя помнить, что именно в Соединенных Штатах — этой хваленой «цитадели демократии»— меня и других посадили только за наши убеждения, на основе поистине фашистского закона о контроле над мыслями. Это позор для нашей страны, но не для нас.