В ожидании счастливой встречи

— Смотри! — закидывает он правую до предела, до упора в пояснице. — Ноги не отрывай. Вдох — ступни на месте. Выдох! — Кузьма с силой протягивает косу, и трава кланяется ему… и валок слева лег, и потянулся прокос — чистый, спичка упала, видно — косточкой отсвечивает… И снова вдох и выдох. — Перенял?! Ну вот. — Кузьма уступает место.

И уже по-другому поет земля, в два голоса, в две силы. Афоню бы поставить подголоском — литовки нету. Афоня с Ульяной по холодку уже обежали ближние перелески, худо-бедно, а на жареху добыли, пусть не первоклассный, но гриб, еда.

А как ободняет, Кузьма понюхал, пощупал «кошенину» — шумит. Тут уж все на гребь. Трое с граблями, Кузьма с вилами, поторапливаться, пошевеливаться, Афоня гребет сено в вал, а сам нет-нет да и на солнце поглядывает: замельтешит солнце — купаться. Тогда и сено голос потеряет, обвянет, липнет к граблям.

Ничто так не остужает, не бодрит, как ангарская вода. После остуды и работа по-другому — в козырь идет, хоть косить, хоть зароды метать. Афоня на Арине копны подвозит. Нешуточное дело — управлять лошадью, когда ее донимает мошка, сечет паут. Трудно и удержать кобылу на месте. Пока Аверьян заправит под копну веревку, Афоня старается березовым веничком смахнуть с Арины паутов, но и самого жарит гнус… Потом уж Кузьма вершит стог, Арина перекусывает, а Афоня бежит на речку окунуться раз-другой.

Сено хорошее, луговое — разнотравье. До дождя надо успеть и второй зарод поставить, всю гребь подобрать. Афоня знает: прибьет гребь дождем, и на сено оно не похожее. И пахнет не солнцем, не цветами, а прелью-пылью. Такое сено только на подстилку годится, а работы с ним еще больше. Сено — тот же хлеб, потому и отношение к нему любовное: свершили зарод, прочесали граблями — пусть стоит до зимы.

Первый груздь ломал опять же Аверьян. Искал в березняках заготовку на полоз, пригляделся: что-то подозрительно лист прошлогодний топорщится, разгреб, а под рукой словно пельмень — груздь. Дальше — больше, цепочка в траву привела, а в траве взвод, груздь к груздю, как морячки на параде выстроились. Пришлось Арину запрягать, на телегу ставить короб и вывозить гриб. День всей семьей ломают груздь — ночь обихаживают. Обобрать надо с каждого траву, лист, на три ряда вымыть, чтобы потом земля на зубах не хрустела.

— Ты бы, Ульяна, прилегла, — смотрит, смотрит да и скажет Кузьма. — Не одна ведь, вон какой живот…

— Где? — утянет Ульяна. — Легче рожать будет.

— Откуда тебе известно?

— Знаю. Нарожаю дюжину, вот и ты будешь знать.

— Нарожай, — живо соглашается Кузьма, — мальчишек побольше, работников.

Ульяна разговаривает, шутит, а руки ее словно самостоятельной жизнью живут: мелькают, укладывают рядами в бочку белый как репа груздь. И вспоминается ей дом, отец. И сама она, еще девчонка. Мелькают руки у Ульяны над бочкой, и некогда ей смахнуть непрошеную слезу. А ведь думала о приправе. Отец по этой части был мастер, всегда в солении пользовал и чеснок, и корицу, и смородиновый лист.

— Афоня, сбегай-ка на ручей за смородиновым листом.

— Бегу, Уля.

— Ой, Афоня, много соли кладешь…

Соль убывает из мешка прямо на глазах.

Когда грузились на плот, Ульяна еще подумала: куда Кузьма набрал столько соли — зерна, муки мало, а соли много, еще хотела спросить, не собирается ли Кузьма кашу из соли варить. Прежде она не замечала в хозяйстве, сколько идет соли, хотя дома к столу всегда было соление: огурцы, груздь — до нового урожая держались. Принесут на стол ядреный, на зубах похрумкивает, душистый, по всей улице запахи стоят. В эту пору соседи хоть рассолу да выпросят у отца. И снова отец перед глазами. Дом родной. В эту пору на веревке в колодец опускают кадушки с солениями. Из колодца груздь особый, Ульяна и сейчас чувствует, как он колется на губах. В такие минуты притихает Ульяна.

Кузьма только посмотрит на нее. Пусть о своем подумает. Может, это к лучшему, что не выбралось у них момента для разговора, казалось бы, о самом главном, о сущем — как жить-то дальше? Какой он будет — их завтрашний день. Ну, поговорили, а что изменилось бы. Что он, Кузьма, может еще сделать для своих родных людей, что? Хорошо, что все разговоры только о насущном. Этим они охраняли главное — большое и в то же время ломкое. А будет ли завтрашний день? Столь наболевший и столь же нелепый вопрос все отодвигался, а особенно ни Кузьма, ни Ульяна, ни тем более братья ответить на него не могли. Так зачем теребить друг другу душу. Каждый берег другого. Отводил неразрешимые словами вопросы и спокойно верил: сегодня плохо — завтра будет лучше. Надо только старательно работать, делать столько, сколько хватит сил.

Сколько дней стучат топорами Агаповы в Кузьминках, у Афони и грамоты не хватает сосчитать зарубки на Вороньей лиственнице. Приспело ставить дом. Собрались Агаповы в предбаннике на семейный совет.

— Ну как, мужики, дальше жить? Проживем тут и будем рубить дом? — спросил Кузьма братьев. — За вами слово.

— Лучше рыбу удить, — не заставил ждать ответа Афоня — и тут хорошо жить.