В ожидании счастливой встречи

— Ну ладно, лети, — легонько хлопнул Верхотуров дочь по заднице. — Ну дак чо? — И стал разливать брагу.

И сразу за столом ожили. Ульяна переместилась поближе к сватье. А Верхотуров полез через стол чокаться с Кузьмой. Как и полагалось, гуляли бы три дня, да на следующее утро Кузьма заторопился. Ульяна тоже тормошилась.

— Красуля, поди, весь снег выест. Что же мы за хозяева. И так уж сколько выпили браги.

И брагу пили, и резали поросенка, кололи и гуся. Верхотуров утречком сбегал с Афоней на «зеленку», принесли козу, Афоня еще по дороге снял глухаря. В ограде уже стояли запряженные лошади.

Афоня понравился Верхотурову. Аверьян хороший мужик, только молчаливый, а вот Афанасий прямо влип в сердце Верхотурову. Он бы хоть сейчас взял его себе. И опять посожалел, что маху дал, надо было рожать, пока бы парня не достали. Ну, теперь-то что махать руками.

— Хоть я и сейчас на парня согласен, — высказался Верхотуров.

— Да побойся ты бога — мелешь, старый, — одернула Пелагея мужа.

— Ладно, ты как хошь, а мне, чтобы был Афанасий при нашем доме. Как ты, Кузьма?

— Да как? Так, как всегда было в роду Агаповых, — так и мы…

Верхотуров от этих слов Кузьмы погрустнел. И только одно его подогревало: уж больно дочь младшая хороша, и Афоня на нее уже засматривается. Если что, то и Верхотуров не лыком шит, не гляди, что по-банному крыт. Как бывает: доймет парня — побежит хоть за тридевять земель… Дочь свою он в расчет на этот раз не брал…

…В крестьянстве день кормит год. Лето как лето, зима — как язва. Летом — потопаешь, зимой — полопаешь. Все подберет, подчистую подметет. Весной от избытка света и воздуха покачивает, после лучины ко сну клонит, пока черемша из земли не полезет. А как прочипнулась стрелкой — ожила душа, встрепенулась. Каждый с мешком бежит в лес подергать терпкой, пахнущей чесноком зелени. Неделя — и в дудку пошла черемша.

Да, а когда весенняя страда — отсеялись, отсадились в огородах, не успели на колени руки бросить — сенокос поспел. И того шибче мужик на вилы подналег: не убрал гребь вовремя — сгноил корм. Кругом бегом, смотришь, тем временем гриб полез из земли, тоже рот не разевай, ягода пошла — успевай. А то не червяк, так опадет, тут уж не до сна.

А хлеб поспел — и говорить не приходится, в поле с темна до темна. В то время хозяин петуха будит. Только-только разделался с уборкой, свез хлеб — стропались в орешник. Орех вывез — намазывай лыжи на белковую охоту, в тайгу за зверем. Всему свой черед. Только не кидайся от одного дела к другому, по-хозяйски все дело веди, все путем да ладом. Зато сядешь за стол — как в раю побываешь. Что желает твоя душа: и соления, и варения, и жареное, и пареное. После тайги мужику отдых, раздолье. Только и заботы, сено привезти, дров да переметы проверить. Устоится лед, тогда уж в извоз.

Ореха тайга уродила столько, что и колотить было не надо, сама шишка на землю пошла. А бывает, другой год и до снега держится, не идет орех. При таком шишкобое от колота все плечи в крови, ноги изломаешь, а орех не возьмешь. А нонче Кузьма полные закрома ореха засыпал. Без масловыжималки не обойтись. И засел Кузьма за работу. Повздыхает Ульяна, а как зайдет в амбар, поглядит на орехи в ларях — сердце заекает. По осени из лесу возили шишку, как картошку с поля. Глаза завидущие — руки загребущие. Вот бы на масло пережать орех. Каждый год на него спрос.

Кузьма в тот год придумал масловыжималку. Горазды на выдумку Агаповы, цилиндр в лиственничной чурке Аверьян надумал сковородой углублять: нагреет ее на костре и опустит в долбленый цилиндр. Работа долгая. Афоня подсказал не снимать из чурки сковороду для нагрева, а держать на ней горячие угли. Аверьян с Афоней возились с цилиндром, а Кузьма из сухой березы обработал поршень, как яичко обкатал песком, стеколкой скоблил. Жимным винтом Кузьма уже года два как разжился на пароходе — от якорной лебедки. Винтом этим и привели в движение поршень. С наружной стороны цилиндра продолбили желобки — маслослив.

Решили опробовать изобретение. Ульяна жарила в русской печке орех, Аверьян засыпа́л в цилиндр, Кузьма с Афоней через коромысло нахаживали винт; шток, в свою очередь, начал осаживать поршень. Словно гравий, под поршнем захрустел орех, похрустел, похрустел и замолк. Кузьма с Афоней приналегли на винт, и цилиндр начал «потеть». Братья еще поднатужились, и медовая пленка полезла по цилиндру в желобок.

— Уля, подставляй чумашик! — закричал Кузьма. — Наша берет, мужики-и…

Закапало в чумашик пахучее янтарное масло, капли стали тоненькой, как ниточка, струйкой. Она разрасталась в соломину, пошла… из чумашка слили масло в туесок.