В поисках Божества

Все эти соображения можно было бы признать убедительными, но слабая сторона их в том, что они предполагают со стороны Климента Александрийского грубую ошибку, в которой очень трудно его заподозрить. Климент — серьезный и весьма образованный писатель, сведения которого вообще заслуживают доверия; в данном случае его свидетельство является особенно веским уже потому, что он сам жил в Александрии почти во времена упомянутого Епифания, и сообщает такие точные о нем сведения, что из них можно вывести заключение о непосредственном знакомстве Климента с кружком почитателей Епифания: недаром в его руках очутился подлинный трактат Епифания «О справедливости», из которого он приводит цитаты. На этом основании нельзя не присоединиться к мнению Гильгенфельда, опровергавшего блестящим образом все соображения ученой критики о недоразумении, жертвой которого будто бы был Климент[335]. Защищая достоверность свидетельства Климента, Гильгенфельд между прочим рассеивал сомнения, возбуждаемые юным возрастом Епифания, и приводил пример Меланхтона, который еще до достижения 17-летнего возраста читал лекции в Академии и имел уже степень магистра. Таких феноменальных юношей можно бы назвать еще несколько: вспомним хотя бы Пико делла Мирандола, а также общеизвестный пример Паскаля, проявившего еще в детстве гениальные способности в области отвлеченного мышления. Гильгенфельд совершенно верно заметил, что именно ранняя смерть столь блестящего, многообещавшего юноши Епифания могла дать повод к особенной идеализации и даже обожествлению его: о таких обожествлениях нельзя судить с современной точки зрения, — в древнем мире они не были явлением исключительным, и уместно вспомнить, что современником нашего Епифания был Антоний, обожествленный любимец императора Адриана. Наконец, если допустить, что празднества на острове Кефаллония были установлены задолго до времен Епифания, в честь новолуния, то можно вполне предположить, что воспоминание о блестящем юноше-философе было приурочено к этим торжествам, и таким образом отвести от Климента обвинения в грубой и маловероятной ошибке.

Ко всем этим соображениям следует добавить, что сохраненный в Климентовых Строматах отрывок из трактата «О справедливости» носит признаки парадоксальности, свойственной именно молодому, незрелому уму. Автор развивает идею абсолютной справедливости, достижение которой в мире возможно лишь при условии отмены ненормальных понятий о собственности и о неравенстве, созданных человеческим извращением, ибо в природе, по словам Епифания, их нет. Не только день и ночь и всякое проявление жизни на земле равны перед Богом, не только солнце светит одинаково добрым и злым (Мф. V, 45), богатым и беднякам, мужчинам и женщинам, свободным и рабам, — но даже в животном царстве царит вечное равенство, и всякий зверь живет в тех же условиях, что и все представители его породы. Один только человек нарушает общую гармонию, создавая препятствия естественному равенству, проводя в жизнь чудовищную мысль о праве собственности на плоды земли, на саму землю и даже на человеческую личность: так, он создал узы брака, между тем как по непреложным законам природы не может быть никаких ограничений свободы любви и половых сно-шений. Епифаний заимствовал у Республики Платона идею общности жен, но развил ее с чисто юношеской прямолинейностью, не смущаясь практическими выводами. Парадоксы же семнадцатилетнего философа касательно частной собственности поразительно напоминают учение появившихся лишь сравнительно недавно пророков коммунизма и знаменитый афоризм Прудона: «Іа propriété c’est le ѵоі». В его резких обличениях общественного строя, нарушающего идеальное природное равенство, в его страстном отрицании семейных и общественных уз мы находим забавное сходство — не только в идеях, но и в самих выражениях — с теориями Руссо и Льва Толстого, в которых современная эпоха думала узреть какие-то откровения. За две тысячи лет человечество не придумало никаких новых доводов для подкрепления своих старых утопий. И невольно вспоминаются тоскливые слова Экклезиаста: «Нет ничего нового под солнцем…Бывает нечто, о чем говорят: “смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас…» (Эккл. I, 9—10).

Мы потому так задержались на Епифании и на ученом споре вокруг его личности, что, на наш взгляд, этот диспут интересен как яркий пример затруднений, испытываемых на каждом шагу при разборе данных истории первобытного христианства. Но теперь нам пора вернуться к главному течению гностических идей и остановиться перед именем величайшего из гностических учителей.

Валентин и валентиниане