В поисках Божества

Однако следует заметить, что сам Валентин, по-видимому, не искал разрыва с Церковью и считал вполне возможным сочетать свое понимание высших тайн христианства с теми внешними формами, в которые вылилась уже в его время церковная традиция. Подобно всем гностикам, он лишь требовал особого, высшего посвящения для избранников, достойных быть носителями глубочайших тайн познания, но для широких масс, для толпы, он признавал пригодными обычные формулы церковного христианства. Не только сам Валентин, но и вся его школа отвергала обвинение в отступничестве от Церкви и постоянно искала с ней сближения — о чем мы имеем свидетельство самого Иринея: «Валентиниане, — писал он, — обращаются к толпе [т. е. говорят общедоступным языком] ради принадлежащих к Церкви, которых они называют кафоликами [communes] и церковниками… и затем упрекают нас в том, что, хотя они одинаково с нами думают, мы без причины отказываемся от общения с ними, и хотя они говорят то же, что и мы, и держатся того же учения, мы называем их еретиками, а когда они своими мудрствованиями кое-кого отвлекают от веры [т. е. от Церкви] и делают их беспрекословными своими слушателями, тогда отдельно сообщают им неизреченные тайны своей Плеромы»[355]. В этих словах раскрывается для нас весь путь валентинианского посвящения. Последователи Валентина не считали себя отступниками от церковной традиции; они в самой Церкви требовали места для своих высших посвященных, представителей эзотерического христианства, между тем как неполное откровение, сохраняемое в церковном учении, казалось им достаточным для ограниченного понимания толпы верующих. Валентинианство стремилось приобрести положение не врага Церкви, а дополнения ее. Но именно поэтому оно встретило особенно ожесточенный отпор со стороны церковных авторитетов, почуявших в нем грозную для себя опасность, ибо признание особого высшего посвящения казалось равносильным упразднению иерархического принципа, начавшего упрочиваться в Церкви. Именно потому, что валентинианство добивалось сближения с Церковью, оно было встречено особым недоверием и открытой враждой, и валентинианские идеи, бывшие, в сущности, переработкой старейших гностических учений, — скрещения офитизма с василидианством, — были отвергнуты с такой резкостью, которая никогда не применялась к другим течениям гностицизма, державшимся в стороне от церковного христианства.

К приведенным выше сведениям о жизни и деятельности самого Валентина остается добавить немногое. Если верны указания Епифания и Филастрия[356] на пребывание его на Кипре по удалении из Рима, то этот кипрский период жизни нашего гностика следует отнести к шестидесятым годам II века (мы видели, что пребывание его в Риме затянулось до времени Аникета, епископа с 155 по 166 г.). Весьма вероятно, что на Кипре Валентин закончил свою бурную жизнь, так как никаких дальнейших сведений о нем не имеется, и кроме того можно предположить, что из Рима он уехал уже в преклонном возрасте. Если допустить достоверность предания то это могло быть лишь в самом начале II века (если не в конце І-го[357]); в Рим он прибыл в конце 30-х гг. уже вполне зрелым мыслителем, что подтверждается и тем обстоятельством, что в 140-м г. он был кандидатом на епископальную кафедру. Таким образом, трудно предположить, что жизнь его могла продолжаться далее конца 60-х гг. В словах Иринея о пребывании Валентина в Риме «до Аникета» («usque ad Anicetum») нет указания на то, что он умер здесь же, в Риме, поэтому мы вправе принять свидетельство Епифания и признать, что великий учитель-гностик, покинув мировую столицу после 20 или 25-летнего пребывания в ней, очутился на острове Кипр и здесь скончался уже в глубокой старости.