В поисках Божества

С очищением «высшей Софии» от временного осквернения и с водворением в Плерому эонов Христа и Духа Святого завершилась драма неудовлетворенности и искупления в идеальном мире Божества. Замкнулся мистический круг 30 эманаций, охраняемый Пределом; Плерома возрадовалась о достижении неизъяснимой полноты и покоя, и радость Ее выразилась в желании возблагодарить Неизреченного Отца, в честь Которого она произвела, общими усилиями всех 30 эонов, нового зона — Иисуса, этот эон, вместивший частицы непостижимой сущности всех других эонов, уже не входит в Плерому: он посылается в низший мир на помощь страждущей и тоскующей «внешней Софии». Он является тем активным элементом Божества, без которого аморфная субстанция Софии не могла получить надлежащего образа и силы. С пришествием эона Иисуса в среднем мире, мире психическом начинается тот же мистический процесс очищения и искупления, который только что завершился в Высшем мире Божественной Идеи через содействие, оказанное зону Софии эоном Христом.

Из низшей, или внешней Софии через воздействие Иисуса начинается исхождение низший космических сил, вероятно в числе 7, так как они образуют вместе с Софией низшую Огдоаду, вмещающую полноту созидательных потенций вселенной. Эта Огдоада является миром средним между Божеством и материей: из психических элементов Софии, из ее аффектов, отделяемых Иисусом, образуются низшие стихии: из страха образуется психика низшего мира, из скорби — материальная субстанция, из тоски — демонические силы и т. д.[377]. Вся эта символика крайне темна; еще менее нам понятны указания автора Философу мен на какое-то дальнейшее выделение эманаций внутри Огдоады, по аналогии с высшей Плеромой, причем число таких эонов, или «ангелов», произведенных Софией и Иисусом, доходит до 70[378]. Эго место валентинианской системы настолько скомкано у Ипполита, что мы лишены возможности выяснить те идеи о «среднем мире» и его эволюции, на которые здесь намекается. По-видимому, в этом среднем мире, по мысли Валентина и его последователей, происходило нечто подобное осквернению и очищению высшей Софии в идеальном мире Божества; здесь также, вероятно, по удовлетворении творческого порыва достигается мистическая «полнота» (Пληρωμα).

Ниже психического мира Огдоады мы находим мир материальный, и управляемый Гебдомадой семи низших космических сил, исшедших из «внешней Софии»[379]. Эта Гебдомада нам уже хорошо известна по другим гностическим системам, преимущественно офитическим; как и в тех системах, во главе Гебдомады находится Демиург, отождествляемый с ветхозаветным Богом. И этот Демиург, создающий формы материального бытия по образам, внушаемым ему его матерью — Софией, не сознает своей отдаленности от Первопричины всего сущего: возомнив, что он сам является Всевышним Первоначалом, он изрек: «Я — Бог, и кроме Меня нет иного»[380]. Демиург, исшедший из психической субстанции Софии (из ее аффекта), олицетворяется в видимом мире принципом огня, и потому сказано про него в Ветхом Завете, «Господь, Бог твой, есть огнь поядяющий…»[381].

Демиургом создана вселенная, весь видимый мир и венец его — человек. Последний сотворен из низшей материи, после чего Демиург, согласно повествованию книги Бытия III, 7), вдохнул в него душу, т. е. одухотворил его высшим сознанием[382]. По словам Климента Александрийского, человек создан Демиургом по образу высшего Человека — Антропоса[383]. Мысль Валентина здесь совершено ясна: человек как органический тип является продуктом эволюции низших стихий, но он высший тип, выработанный этой эволюцией, и на нем заметен уже отблеск далекого Божественного Идеала, который есть цель всего бытия. Человек, как носитель этого идеала, выше своих создателей — бессознательных космических сил, и поэтому миродержители, создав человека, сами убоялись своего творения; эту мысль Валентин дополнял замечанием, что и люди порой испытывают трепет и благоговение перед созданиями рук своих[384]. Комментаторы валентинианских идей усматривали здесь указание на поклонение идолам, изготовляемым их же почитателями, но можно предположить, что гениальный мыслитель, столь глубоко проникнутый духом эллинской культуры, мог иметь в виду и то жуткое благоговение, которое охватывает человека при созерцании вдохновенного произведения искусства.