В поисках Божества

Сотворение материального, видимого мира является делом Гебдомады низших космических сил, перешедших из Ахамот и возглавляемых Демиургом, отождествленным с Ветхозаветным Богом; вместе с этими семью миродержителями Ахамот образует низшую Огдоаду, соответствующую высшей. Сама Ахамот не принимает дальнейшего участия в создании вселенной: она — сверхкосмический духовный принцип, и из нее исходят духовные элементы, или «ангелы»; Демиург же является Мировой Душою. Он вдыхает «душу живую» в человека, произведенного им из низшей материи, но вместе с этою душой человек получает без ведома Демиурга и частицу духовной сущности Ахамот. Далее в изложении Иринея мы находим учение Птолемея о трех родах людей — пневматическом, психическом и материальном, — вполне сходное с только что рассмотренным учением Валентина. Демиург и здесь является не противником Всевышнего Непознаваемого Божества, а выразителем бессознательного стремления к Нему всего живого и сущего; в Ветхом Завете Демиург, хотя и не зная тайны духовной сущности, с особенной любовью выделял людей-пневматиков, поставляя их священниками, пророками или царями[418]; с пришествием же в мир Иисуса Христа он радостно воспринял познание Неизреченного Божества и отныне всеми силами содействует торжеству духа над материей, постепенному очищению пневматической сущности от психической и материальной для возвращения к Божественному Источнику всего духовного и постепенному превращению всех материальных людей в психических. И когда завершится выделение духа и души из материи, последняя распадется и уничтожится огненной стихией, все же духовное сольется с Божественной Сущностью в Плероме, куда войдет и просветленная Ахамот с мистическим супругом своим Иисусом.

О земном явлении Иисуса Христа Птолемей учил, по-видимому, в докетическом духе, — но пересказ Иринея в этом месте запутывается указаниями на христологические идеи других валентиниан, и собственные взгляды Птолемея остаются невыясненными. Часть валентиниан усматривала в Иисусе Христе сочетание четырех мировых элементов: материального (ибо тело Его хотя и не было обыкновенной человеческой плотью, все же было составлено из тончайшей материальной субстанции), психического (от Демиурга), духовного (от Ахамот) и Божественного, сошедшего на Иисуса при крещении под видом голубя и покинувшего Его перед крестными муками, которые, впрочем, были призрачны[419]. По мнению некоторых, Иисуса Христа можно было назвать сыном Демиурга, ибо телесная оболочка Его была сформирована из субстанций низшего мира — царства Демиурга (в этом смысле к Иисусу Христу относились некоторые мессианские пророчества ветхозаветных пророков — служителей Демиурга), — но эта земная оболочка все же была лишь подобием настоящего тела: Иисус прошел через Марию «как вода через трубу» (т. е. не было естественного рождения Его), при крещении же вселился в Него Спасителъ, Божественный плод всей Плеромы[420]. Для других валентиниан все явление Иисуса Христа было только призрачным. Повторяем, что мы не имеем возможности выяснить здесь собственные идеи Птолемея и его школы. Вообще, приведенными сбивчивыми данными Иринея исчерпываются все наши сведения об эзотерической стороне учения этой школы — учения, строго охраняемого от непосвященных.

Отметим кстати упрек, бросаемый Иринеем последователям Птолемея, будто они лишь за деньги посвящали в свои тайны[421]. Лионский пастырь здесь опять поддался искушению кольнуть еретиков повторением нелепого слуха; очевидно, народная молва объясняла затаенным корыстолюбием ту неохоту и осторожность, с которой валентиниане раскрывали свое эзотерическое учение. Такая же легкомысленная клевета непонимания чувствуется в утверждении, будто валентиниане считали все дозволенным для пневматиков, якобы не осквернявшихся ничем[422]. Валентинианское миросозерцание слишком явно указывало на необходимость аскетического воздержания для «высших посвященных», чтобы можно было придавать какое-либо значение подобным наивным обвинениям в тайном разврате: мы уже слишком часто встречались с такими обвинениями и знаем им цену. Но в данном случае можно предположить, что в несправедливых укорах Иринея кроется глубокое непонимание широких взглядов Птолемея на воздержание от дел, а не от пищи, на «обрезание сердца, а не плоти», на жертву духовную, а не кровавую. Эта терпимость применялась, конечно, не к «высшим посвященным», а именно к массе «призванных», еще не «избранных»: валентинианская проповедь стремилась одухотворить их порыв Богоискательства, отвлечь их от внешнего формализма обрядов. Само собой разумеется, что такая проповедь не могла быть понятой сторонниками бездушной буквы, мертвящей традиции; но она была близка и дорога тем, кого призывала к радостям мистических созерцаний, к грезам безудержного символизма.