В поисках Божества

Маркион (Μαρκιων, Marcion) был родом из Синопа, оживленного торгового центра Понтийской провинции, на черноморском побережье Малой Азии. Согласно древнему преданию, отец его был епископом Синопа, сам же Маркион занимался мореходством и был богатым судовладельцем. Бпифаний Кипрский передает легенду (повторяемую и в книге так называемого псевдо-Тертуллиана), будто Маркион соблазнил какую-то девушку и за этот проступок, весьма тяжкий в оценке тогдашней христианской морали, был отлучен от Церкви и принужден покинуть родину, несмотря на свое положение сына местного епископа[487]. Этот рассказ Епифания возбуждает сомнение, по причине известной нам склонности кипрского пастыря приписывать еретикам всякие безнравственные деяния; в данном случае надо заметить, что Ириней Лионский и другие, более ранние ересеологи умалчивают о подобном обвинении, чем доказывается его позднейшее измышление; осведомленные ересеологи не могли бы его обойти молчанием уже потому, что Маркион прославился именно проповедью сурового аскетизма, и противники не преминули бы попрекнуть его воспоминанием о его собственном прежнем грехе. Наконец, приведенный рассказ Епифания опровергается еще и тем фактом, что Маркион, покинув Синоп, появился в Риме не в качестве беглого отщепенца, а полноправным, почтенным членом Церкви. Он прибыл в Рим около 140 г. (т. е. приблизительно одновременно с Валентином[488]), и здесь сразу занял выдающееся положение в христианской общине, в кассу которой внес крупный вклад — 200 000 сестерциев. Отметим замечание Тертуллиана, будто это щедрое пожертвование было сделано Маркионом «в первом пылу веры» («in primo calore fidei»[489]); это указание могло бы быть истолковано в том смысле, что Маркион был обращен в христианство лишь по прибытии в Рим, — но оно плохо вяжется с единогласным, твердо упрочившимся преданием о происхождении его из христианской семьи, о том, что он был сыном Синопского епископа. Впрочем, слова Тертуллиана могут указывать на то, что в Риме Маркион воспылал ревностью к вере, к которой, быть может, дотоле относился равнодушно; возможно, что здесь впервые зародилось в нем честолюбивое стремление стать во главе реформаторского движения, боровшегося с новоявленным авторитетом Церкви[490]. Мы уже знаем, что в это время в Римской общине происходило брожение мистических идей, занесенных в «Вечный город» гностическими учителями — Валентином, Кердоном, представителями офитических систем и др. Маркион с головой окунулся в этот водоворот религиозной мысли. По-видимому, ему всего более пришелся по душе суровый дуализм Кердона. Но Маркион отличался не столько мечтательным воображением мистика, сколько практическим умом: среди страстных споров о глубоких тайнах христианской догматики внимание его было особенно привлечено вопросом об отношении христианства к ветхозаветному иудейству.

Вопрос этот, как мы видели, оставался дотоле нерешенным, и в каждой христианской общине отношение к иудейской традиции устанавливалось применительно к местным обычаям, помимо всякого догматического определения; мы уже отмечали, что верующие признавали себя в братской связи то с евионейскими общинами, почти не отколовшимися от правоверного иудейства, то с сектами, проникнутыми чисто эллинским духом и враждебными ветхозаветной традиции. Воспоминания о пререканиях между первоверховными Апостолами по вопросу о соблюдении иудейской обрядности еще не вполне улеглись в христианском сознании, и даже в лоне Римской Церкви, наиболее склонной к установлению своего авторитета, положение таких врагов иудейского закона, как Валентин и Кердон, долго оставалось невыясненным. Но мнения этих учителей не разглашались вне круга особо избранных учеников, — Маркион же перенес их обсуждение в широкие массы, перед лицом всей Церкви. Он потребовал от представителей Римской Церкви разъяснения, каким образом считают они возможным сохранить хотя бы внешнюю связь между иудейством и Христовым Откровением, вопреки прямому смыслу слов Христа о невозможности вливания вина нового в мехи ветхие[491]? Вопрос был поставлен ребром, оставалось лишь ждать определенного ответа. Ересеологи не сообщают нам, что смогли возразить предстоятели («пресвитеры и учители») Римской Церкви на этот смелый запрос, и один лишь Епифаний влагает им в уста ответ, будто в словах Христа о «мехах ветхих» имелись в виду книжники и фарисеи. Как бы то ни было, Маркион признал ответ неудовлетворительным и с тех пор отделился от Церкви, всецело отринув ее авторитет и став во главе собственной общины. Эго было в 144 г.: разрыв Маркиона с Церковью оказался настолько важным событием даже в глазах современников, что точная дата его установлена множеством свидетельств.