В поисках Божества

Следует заметить, что у Маркиона не могло быть противоречия во взглядах на этическую сторону христианского учения, ибо именно эта сторона являлась у него наиболее продуманной, была основой всего его мировоззрения. Мы видели, что другие гностические учителя редко касались христианской этики, а тем более практического применения ее к жизненному быту: их поиски Божества оставались в области метафизических созерцаний, выражались в искании философской формулы Божественной Сущности и Ее отношения к миру. Маркион же, наоборот, искал реального определения и осуществления христианской идеи; этические принципы были у него на первом плане, и только из-за разногласий этих принципов в Ветхом и Новом Завете он безусловно отвергал библейскую традицию, считая ее несовместимой с духом учения Христова. При этом он не вдавался в точное определение формулы Божественной Идеи; чисто богословская сторона его учения оставалась не вполне выясненной, и поэтому ересеологи часто даже затруднялись в определении его положения среди разных течений гностицизма: одни считали его ясно выраженным дуалистом, другие полагали, что в проводимом им резком различии между Богом закона и Высшим Всеблагим Божеством содержится признание трех Первобытных равнозначащих Принципов — Бога Вышнего, материи и среднего между ними Демиурга (т. е. мирового Творческого Начала[498]). Новейшая научная критика не раз даже склонялась к полному отделению Маркиона и его школы от гностического движения, видя в нем лишь реформатора и внутреннего врага Церкви, а не самостоятельного гностического мыслителя. Такое мнение однако нельзя считать вполне обоснованным. Религиозное миросозерцание Маркиона всецело принадлежит кругу гностических идей; разница между ним и другими гностическими учителями заключалась лишь в том, что он искал практического применения их созерцания и пытался устранить все несогласия между этими созерцаниями и реальной действительностью, — что он разглашал перед всеми братьями во Христе идеи, доступные, по мнению Василида, лишь одному человеку из тысячи. Именно в этом открытом выступлении Маркиона, так далеко ушедшего от туманного символизма василидиан или офитов, таилась для Церкви громадная опасность. Критика Маркиона, вынесенная из области трансцендентального созерцания в реальный мир прений об источниках и документах, являлась вполне определенной угрозой церковному авторитету, едва начавшему вырабатывать свое самосознание. И Церковь имела основание увидеть в Маркионе врага, почти равного по значению Симону Магу, но еще более опасного в смысле разрушения устоев церковного христианства. То был не мечтательный гностик, погруженный в метафизические созерцания, а реформатор внутреннего строя Церкви, беспощадный критик ее юной традиции, первый христианский ересиарх в собственном смысле этого слова. Движение, вызванное им в христианских кругах, впервые носило особый характер не философской школы, более или менее отдаляющейся от основных идей христианства, а именно раскола в среде самой Церкви; последователи Маркиона были не «посвященными», скрывавшими свои мистические откровения от толпы, а простыми верующими, несогласными с учением Церкви и отпавшими от нее для образования обособленных христианских общин, с собственной иерархией священства.