В поисках Божества

Именно против Маркиона был впервые выставлен аргумент, столь безапелляционно использованный впоследствии защитниками церковной власти: Церковь заявила не только о непосредственной связи своей традиции с учением Христа и Его Апостолов, но и о неоспоримом своем праве толковать Христово учение по своему усмотрению, ввиду того, что основание церковных общин предшествовало появлению гностических учителей, за которыми поэтому не признавалось право голоса при решении вопросов, касающихся самих основ христианской веры. Этот аргумент, сам по себе довольно слабый, был выдвинут впервые Иринеем Лионским[500], но развит с большой силой и убедительностью Тертуллианом, являясь основной идеей его знаменитого трактата De praescriptione haereticorum: Тертуллиан приложил здесь все усилия своего красноречия к выяснению юридического права Церкви отвергать всякие позднейшие толкования, несогласные с традицией, и устранять самую возможность критики этой традиции[501]. «Неужели, — восклицал он, — Истина ожидала каких-то Маркионов или Валентинов для своего освобождения?»[502] — и добавлял: когда Церковь полагала начало христианской религии, «где был Маркион, судовладелец понтийский, ревнитель стоицизма? где был Валентин-платоник? Известно, что не в столь древнее время явились они, а приблизительно в царствование Антонина [Пия] и сперва веровали в кафолическое учение Римской Церкви, во время епископата блаженного Элевферия [?], доколе за свою мятежную пытливость, коей смущали они братьев, были дважды изринуты [из церковного общения], причем Маркион и с вкладом своим в 200 000 сестерциев…»[503]. Следовательно, продолжал Тертуллиан, еретики лишены права обсуждать основы учения, существовавшего до них. Учение Церкви не позднейшее, а наоборот, явилось раньше других, и в этом свидетельство его достоверности, ибо истина всюду предшествует ее искажениям[504]. И Церковь имеет право сказать еретикам: «Кто вы такие? Когда и откуда явились? Каким образом распоряжаетесь у меня, не будучи моими? По какому праву, Маркион, рубишь ты мой лес? Как смеешь ты, Валентин, отводить мои источники? Какой властью ты, Апеллес [ученик Маркиона], переставляешь мои пограничные столбы?.. Здесь мое владение, я владею им издавна, владела им до вас, имею документы [на это владение] от тех, кому оно принадлежало: я наследница Апостолов»[505].

Эти слова Тертуллиана написаны полувеком позже разрыва Маркиона с Церковью[506], но мы привели их здесь как характерный образец аргументации, выработанной именно в борьбе со знаменитым критиком церковной традиции. Открытое восстание против этой традиции вызвало не менее резкий отпор со стороны ее защитников и провозглашение ее непререкаемой догматической силы. Борьба против маркионизма побудила Церковь вооружиться теми доводами, которыми она впоследствии отражала всякие разногласия. Отныне всяким отклонениям от церковного учения стал присваиваться характер отступничества и ереси; в христианстве было положено начало эволюции, приведшей впоследствии к выделению небывалого в мире авторитета. В эпоху Маркиона этот вновь раздавшийся властный голос ограничивался защитой своей едва установившейся традиции, но близилось уже время, когда Церковь стала присваивать себе право рассмотрения всех возбуждаемых вопросов религиозного миросозерцания и решения их по собственному разумению, даже без ссылки на отцовские[507] традиции… Выступление Маркиона знаменовало кризис в истории христианства именно как повод к утверждению этого безапелляционного авторитета, к признанию в делах религиозного убеждения верховной власти, требующей абсолютного повиновения. Представители новейшей науки не раз сравнивали Маркиона с Лютером, и действительно, можно заметить общие черты не только в деятельности этих двух реформаторов, но и в последствиях вызванного ими движения, приведшего и здесь и там к усиленной реакции в духе церковного авторитета, к глубокому расколу в христианстве вместо задуманного возрождения. Но различие в облике реформаторов скорее в пользу Маркиона. В его попытке обновления церковного строя выражалось не стремление к упразднению христианства во всей его глубине, к низведению его на роль практического морального учения, а наоборот, — мечта о возвращении к первобытным христианским идеалам чистоты душевной и телесной. Из всех наших данных о Маркионе вырисовывается облик горячего и несговорчивого, но несомненно искреннего и глубоко верующего человека. В апостольское время он явился бы страстным и вдохновенным благовестителем учения Христова; триста лет спустя он нашел бы удовлетворение в подвиге монашества. В середине II века, в Церкви, еще не выяснившей своего отношения к общественному строю и жизненным условиям, не было для него места, и он оказался в положении отрезанного ломтя, еретика, ненавистного врага той самой Церкви, служению которой он мог бы посвятить неутомимое рвение и кипучие силы.