В поисках Божества

Мы не будем дольше останавливаться на личности Татиана, на критическом разборе его значения как церковного писателя, на ученых спорах о некоторых его трудах и в особенности о его книге, носившей загадочное заглавие Προβληματα:　 эти вопросы отвлекли бы нас слишком далеко от нашего обзора гностического движения. Мы уже видели, что Татиан, в сущности, не может считаться представителем этого движения, что разногласие его с церковным учением, по тогдашнему состоянию христианской догматики, не было ясно выражено, и что это осуждение его произошло лишь на почве этических требований. Татиан открывает собою ряд мыслителей, в среде самой Церкви протестовавших против постепенного приспособления христианских идеалов к жизненному быту и к человеческой немощи; мы увидим далее, что эти вопросы христианской этики были в дальнейшем развитии христианского сознания наиболее жгучими и болезненными. Но решение их выносилось уже самой Церковью, упрочившей свой незыблемый авторитет. Уже не могло быть и речи об особых союзах носителей тайного Христова откровения, о тех братствах посвященных, о которых мечтали гностики. И мы уже у Татиана не встречаем ссылок на сокровенную традицию, не видим стремления оградить тайну Христова учения от народных масс, предоставив служение «духом и истиною» лишь особым избранникам. Именно в этом смысле Татиан уже не является гностиком и принадлежит к числу христианских мыслителей, уже не споривших об основах авторитета Церкви. Но этот авторитет не мог уже мириться с критикой, и Татиан был осужден только потому, что в его. миросозерцании чувствовалось влияние гностических идей, которым Церковь объявила беспощадную войну. Нашу краткую характеристику деятельности Татиана и его роли в истории христианства лучше всего можно закончить словами Гильгенфельда: «Als Haresiarch erscheint also ein Schuler des Antiharesiarchen Justinus, ein gefeierter Apologet des Christenthums, ein verehrter Lehrer, dessen Unterricht auch rechtgläubige Kirchenlehier nicht vergassen, ein Mann. dessen Evangelien-Beaibeitung noch Jahrhunderte lang im Morgenlande Geltung behielt. Wahrlich ein Zeichen von der Macht der Haresie noch zur Zeit des Irenaus, aber auch ein Zeichen, dass Rechtglaubigkeit und Irrlehre noch nicht scharf von einander abgegrenzt waren»[528].

Остается сказать несколько слов об «энкратитах», главою которых ересеологи называли Татиана. На самом деле эти энкратиты не составляли, по-видимому, особой секты и отличались от членов Церкви лишь необычайно суровым аскетизмом. Их абсолютное воздержание не только от мясной пищи, но и от вина было доведено до совершения таинства Евхаристии на одной лишь воде без примеси вина, вследствие чего их называли также гидропарастатами (’υδροπαρασταται[529]). Однако этот способ совершения Евхаристии, отмеченный нами уже у маркионитов, никогда не был отличительным признаком какой-либо секты, но был обычным явлением во многих общинах первобытной Церкви. Ересеологи сообщают, что после Татиана во главе «энкратитов» стоял некий Север, по имени которого они стали называться северианами (Σευηριανοι). Но Епифаний Кипрский, по обыкновению, запутывает наши данные, утверждая, будто означенный Север был учеником маркионита Апеллеса; учение, приписанное им северианам, является в его изложении офитической системой, в которой за Демиургом даже сохранено имя Иалдаваофа[530]. Севериане однако не могли быть одновременно последователями и Татиана, и Апеллеса, ибо учения и личные взгляды этих мыслителей сильно между собою расходились: достаточно вспомнить, что Апеллес отличался благодушной терпимостью, совершенно противоположной суровому мировоззрению Татиана. Кроме того, мы имеем свидетельство Евсевия о составлении учеником Татиана, Родоном, целого опровержения мнений Апеллеса[531].

Из всех этих противоречивых данных можно вывести лишь то заключение, что «энкратиты» не составляли определенной еретической секты, главою которой можно было бы считать Татиана. Под именем энкратитов («воздержных») объединялись некоторые группы верующих, проникнутых строго-аскетическими убеждениями и порицавших снисходительные тенденции Церкви. Татиан, конечно, не был родоначальником этого движения, существовавшего задолго до него, искони неразлучного с христианской мистикой и никогда с ней не расставшегося. Несмотря на желание Церкви идти навстречу религиозным запросам народных масс и снизойти до их понимания, до их немощи, она никогда не могла оторваться от аскетических идеалов, манящих к вершинам, недоступным толпе. И в то самое время, когда она одерживала верх над аскетическими сектами, подчиняла христианскую совесть новым идеалам всепрощения, подкрепленного ее авторитетом, в самой среде ее зарождалось великое движение отшельничества, намечались идеалы иночества, проложившего новые пути для человеческого духа, вечно тоскующего по недосягаемым вершинам…

*