В поисках Божества

Современниками Дионисия были великие Отцы Церкви Восточной: Сагарис, еп. Лаодикийский (ск. в 167 г.), Мелитон Сардийский, Аполинарий Иерапольский; о двух последних мы уже упоминали при обзоре апологетической литературы. Вторая половина II века выдвинула вообще столько блестящих пастырей Церкви, что даже простое перечисление их не представляется возможным; на звездном небе христианской жизни сияли многие яркие светила, озарявшие мир лучами несравненного престижа и морального авторитета. Борьба вокруг гностических идей, угрожавших самому существованию церковной организации, способствовала выделению этого ряда иерархов, стоявших на страже идеи церковной дисциплины, оберегавших стадо «малых сих» от влияния одиноких мыслителей и борцов за высшее посвящение, недоступное толпе. Но это усиление иерархического начала, как мы уже отметили, было вызвано и усложнением отношений христианства к внешнему миру и общественным условиям. Христианские общины уже заполняли весь древний мир; толпы верующих нуждались в руководстве своих пастырей для выяснения ежечасно возникавших жизненных вопросов; потребность в легализации христианского культа для свободного отправления богослужения выдвигала необходимость признания церковной организации со стороны гражданских властей, а последние, в свою очередь, считались только с представителями общин и тем усиливали их авторитет. Таким образом, все внешние и внутренние условия развития христианских общин приводили к неизбежному упрочению власти епископов. Но эта эволюция могла совершиться так быстро именно потому, что среди представителей иерархического начала находились вдохновеннее носители всех христианских идеалов, истинные пастыри, достойные блюсти стадо Христово. Такие иерархи, как Игнатий Богоносец или Поликарп Смирнский, являлись живыми образцами духовного совершенства, знавшего радости экстаза, но умевшего подчиняться идее церковного порядка и дисциплины, — и подобные примеры не менее бытовых условий способствовали внедрению в христианское сознание понятия об авторитете и власти епископа. И со второй половины II века мы видим окончательную кристаллизацию этого понятия, доставившего Церкви победу над самостоятельными течениями гностического христианства.

Но влияние этого вновь закрепленного церковного авторитета не ограничивалось борьбой с гностицизмом. Оно было направлено в такой же мере и к поддержанию порядка среди чад Церкви, к устранению внутренних несогласий, к подавлению мятежных исканий. Церковь едва только выяснила свое отрицательное отношение к гностицизму и вынесла осуждение его главам, как внимание ее было поглощено новым брожением в среде общин, верных церковной традиции: брожение это касалось всех основных вопросов христианского миросозерцания и доказывало, насколько расплывчаты были еще грани христианской догматики и христианской этики. Движение, о котором идет речь, было в тесной связи с гностицизмом, но в отличие от него охватывало лишь церковные общины, не увлекало верующих в ряды отколовшихся от Церкви мыслителей, и поэтому оставалось явлением внутренней жизни Церкви, хотя и затрагивало все глубочайшие вопросы религиозного сознания. Эго движение получило название монтанизма по имени своего основателя; оно настолько характерно для обрисовки состояния христианского мира в конце II в., что на нем стоит остановиться[546].