В поисках Божества

Монтанизм возник в Малоазийской области Мизия, носившей также название Катафригии по имени сопредельной области Фригия: монтанистов поэтому именовали также катафригианами. В этом отдаленном краю, где живы еще были старые оргиастические культы, в незначительном и дотоле неведомом местечке Ардабаве выступил с проповедью религиозного экстаза в 50-е гг. II века некий Монтан (Μοντανος, Montanus), новообращенный христианин, ранее бывший жрецом «Великой Матери» и подвергшийся необходимому для этого звания оскоплению[547]. Приняв крещение, Монтан внес в свое новое христианское мировоззрение мистическую экзальтацию своей прежней религии. Проповедуя строжайший аскетизм, он осуждал, подобно энкратитам, всякую снисходительность к немощи плоти и негодовал также на всякое признание мирского элемента в христианской жизни. Монтан хотел воскресить в христианстве прежний пыл, былую радость неземного экстаза; он хотел остановить неизбежную историческую эволюцию и вернуться к тому времени, когда первые ученики апостольские с восторженным трепетом ожидали осуществления предсказаний о близкой кончине мира. Мы знаем, что в первобытных христианских общинах это состояние экстаза и отчуждения от всяких земных интересов поддерживалось именно постоянным ожиданием пришествия Сына Божьего во славе, для полного расторжения уз плоти и суда над миром; мы знаем также, что по мере того, как сходили в могилу первые носители христианского благовестил, эта идея заволакивалась туманом и перестала наконец занимать христианское мышление, — что Церкви пришлось считаться с продолжением земного существования и приступить к выработке условий этого существования, к приспособлению недосягаемых христианских идеалов к житейским нуждам. В этой уступке требованиям жизни лежал смысл всей эволюции христианства, созидавшей на долгие века крепкую и жизнеспособную церковную организацию. Но с этой естественной эволюцией не хотел считаться Монтан, бросавший Церкви упрек в охлаждении веры, в забвении былых идеалов. В своей попытке воспламенить вновь сердца страстной проповедью и возродить невозвратимое прошлое Монтану пришлось опереться все на ту же идею, без которой толпе недоступен порыв к отрешению от всего мирского, — на идею близости кончины мира и упразднения земного бытия. Монтан огненными словами предвещал наступление страшного Дня Судного. Ему чудилось, что весь мир, недавно просветленный Христовым Откровением, уже вновь забылся в тяжкой дремоте плотского ослепления. «Человек спит, а я тот, кто бодрствует!» — восклицал он[548] в болезненном ощущении своего призвания разбудить этот погрязший в материи мир и заставить его вновь встрепенуться в ожидании неминуемо-близкого, грозного конца. Не только сам Монтан, но и его последователи, в особенности две женщины — Прискилла и Максимилла, — были объяты пророческим духом и, находясь в состоянии постоянного экстаза, возвещали о грядущем конце мирского бытия и о необходимости полного очищения от плотской скверны. Их прорицания производили неотразимое впечатление на верующих, толпившихся вокруг новоявленных пророков. Во Фригии и сопредельных ей областях, среди населения вообще склонного к религиозной экзальтации, успех монтанизма был подавляющий. Незначительные городки Мизии — Пепуза и Тимиум — оказались центрами мистического движения, граничившего с настоящей эпидемией религиозного помешательства; здесь прекратилась всякая обыденная жизнь, земные интересы и нужды были преданы забвению, супружеские узы расторгались по взаимному соглашению, верующие без различия пола и возраста предавались мистическим созерцаниям, в упоении религиозного экстаза, усиленного до болезненности последствиями крайнего аскетизма.