В поисках Божества

Земная любовь к ближнему, служение его интересам — лишь первые проявления религиозного чувства. Человек, повинующийся внутреннему призыву к совершенствованию во имя религиозного идеала, естественно сбрасывает с себя прежде всего материальные интересы й приносит их в жертву чужому благу с тем большей легкостью, что для него самого они уже утратили прежнюю ценность. Но если этот призыв увлекает его все дальше, все выше к простору духовного созерцания, если он чует в себе присутствие высшего начала, озаряющего его сознание, — тогда не может он отвернуться от призвания к служению «духом и истиною» высочайшим, надземным идеалам; тогда не может он, ради служения материальным интересам своих ближних, оторваться от творческой работы духовного совершенствования. Человек — «сосуд благодати», и не имеет права разбить этот сосуд, чтобы из черепка напоить прохожего.

Эти идеи чужды миросозерцанию нашей эпохи. Но они лежали в основе всей древней мистики и того благоговейного отношения к человеческому духу, о котором современный мир не имеет представления. Ими же было проникнуто и христианство, восторженное учение о Царствии Божьем, покорившее мир проповедью о свободе духа.

Именно в согласии с понятиями древней мистики альтруизм занял и в христианстве положение первой ступени на пути к духовному совершенствованию. Но то была именно ступень к дальнейшему развитию учения о бренности всего мирского, и это учение неизбежно влекло за собой пренебрежительное отношение ко всякому материальному благу, пусть даже чужому, а не собственному. Восторженная Мария, забывшая всякие житейские попечения ради того, чтобы сидеть у ног Божественного Учителя и слушать Его слово, заслужила Его одобрение: она «избрала благую часть» (Лк. X, 38–42), и практичная Марфа, сколь бы ни была полезною ее деятельность, никогда не могла сравняться с нею в христианском сознании. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. XV, 13), — учило христианство, — но это именно крайний предел любви, а не высшая точка духовного совершенствования, перед которой пожертвование жизнью — мелочь, ибо жизнь сама по себе не является ценностью. Пожертвование жизнью ради ближних доступно всякому человеку, не погрязшему в низменном животном эгоизме. Но служение человечеству на вершинах духовного созерцания, служение Царству Духа облагораживанием человеческого сознания, — вот высший идеал неземной любви, доступный лишь немногим, — и христианство показало его миру как «светоч, возжженный на высокой горе».

Из этого же пренебрежительного отношения ко всему мирскому вытекло и характерное равнодушие христианского сознания к реальности, например предпочтение, оказываемое им благому намерению, а не осуществлению его. С точки зрения духовного совершенствования вполне логично оценивать лишь душевное стремление, порыв. И мы видим ясное выражение этой идеи в целом ряде евангельских притч: о купце, отдающем все свое достояние ради единой жемчужины (Мф. XIII, 45–46), о работниках одиннадцатого часа, получающих вознаграждение одинаковое с теми, кто заслужил его тяжелым целодневным трудом (Мф. XX, 1—16), о пастыре, предпочитающем одну заблудшую овцу целой сотне остальных (Лк. XV, 4–6), о званых на царский пир, от которых требуется лишь светлое, радостное настроение («брачная одежда») (Мф. XXII, 11–14)…

Мы слишком привыкли читать загадочную книгу христианской мистики сквозь очки нашего деловитого, безрадостного времени, ставящего «дела добрые» выше всяких порывов религиозного созерцания. И мы забыли, что христианство было когда-то чисто мистическим учением, враждебным всякому утилитаризму и менее всего похожим на те практические общества взаимопомощи, в которые вырождается ныне сектантство и убогие усилия протестантского духа «возродить христианство». Оно было чистым порывом мистики, то христианство, где первым признаком озарения Духом были возглашения на неведомом языке (I Кор. XIV, 2—10), где Апостолы считали для себя недостойным отдавать свои силы служению нуждам братии и для этого поставляли диаконов и вдовиц, а сами предавались лишь делу благовестил (Деян. VI, 1–6), — то христианство, Сам Основатель которого всячески избегал толпы, гневно отказывался быть судьею в тяжбах и мелких раздорах (Лк. XII, 13–14), и даже ради исцеления недужных неохотно отрывался от уединенного созерцания, «милосердуя о народе сем» (Мф. IX, 36; XIV, 14; Мк. VI, 34).