В поисках Божества

Чисто моральная проповедь неизбежно заключена в известные рамки и нуждается в ясном определении своих этических принципов. Христианство не давало никаких формул этики, и недаром Апостол Павел противопоставлял его древнему «закону» (Гал. Ill, 1—29), строго оберегавшему человека от уклонений с намеченного пути. Христианство не указывало пути: оно требовало общего совершенствования, духовного подъема, возводящего человека на такую высоту, откуда все житейские условия кажутся ничтожными мелочами. Внешним образом этот духовный подъем сказывался в широкой любви к человечеству, в области же внутренней психики он требовал страстного порыва к собственному совершенствованию и напряжения всех душевных сил й способностей к единой цели: дать разгореться в яркое пламя той искре Божественного Света, которая заложена в каждом сознании. В этой мысли заключалась суть всей христианской проповеди; она нашла свое исчерпывающее выражение в глубокой евангельской притче о талантах (Мф. XXV, 14–20;

Лк. XIX, 12–26), и суровое обличение того, кто «зарывает свой талант в землю», стало навеки призывом к духовному совершенствованию как к долгу перед Богом и самим собою. Но необходимо помнить, что и в этом символическом призыве не было определенной формулы того, что именно следует разуметь под «талантом», вложенным Богом в человеческую душу, и в каком направлении его надо развивать. Здесь было заложено начало многих недоразумений и дальнейшего конфликта между разноречивыми понятиями о долге. Каждому индивидуальному сознанию было предоставлено решать, в чем именно заключается его призвание и в чем должна выразиться его готовность служить высшим идеалам. А эти идеалы нередко находились (и доныне находятся) в несоответствии с тем, что могло бы казаться ближайшим и непосредственным долгом.

В этом конфликте заключался разлад, внесенный в человеческое сознание христианством. Призыв к забвению всего мирского ради «царствия не от мира сего» врезался острым клином в те понятия о гражданственности, зиждимой на крепких семейных устоях, которые лежали в основе миросозерцания Рима. Еще теснее были связаны религиозные запросы с чувствами национального и семейного долга в иудействе, послужившем колыбелью христианства. Христианская проповедь несла с собой смертный приговор этим старым устоям общественного быта. Полное презрение к плоти и вытекающее из него отвращение к браку, превознесение аскетических идеалов, отрицание всяких семейных уз, — все то, что в мистериях Востока было уделом немногих, — христианство провозгласило перед лицом всего мира. Христианство вынесло из тайников святилищ этот призыв к духовной свободе, к отрешению от всяких мирских обязанностей ради единой потребности искания Божества, и в огненных выражениях запечатлело его в человеческих сердцах:

«Думаете ли вы, — говорил Сам Христос, — что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение. Ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трех. Отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери, и дочь против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей» (Лк. XII, 51–63).

«Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником» (Лк. XIV, 26).

«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч. Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня»[58] (Мф. X, 34–37).