В поисках Божества

К людям, жившим в подобном экстазе, конечно, были неприменимы предписания житейской морали, правила устройства повседневного быта. И Павел неохотно давал такие указания: так, мы находим у него лишь мимоходом брошенный упрек в том, что между братиями возникла какая-то тяжба (I Кор. VI, 1–9), но этот факт не вызывает в нем особого негодования; для нас же эта мелочь характерна, как яркое доказательство того, насколько христианские общины были далеки от организованных форм быта. Даже в самом жгучем вопросе религиозной совести — в вопросе о необходимости аскетического воздержания — Павел уклоняется от прямого повеления и ограничивается советом: «По настоящей нужде признаю, что хорошо человеку оставаться так» (I Кор. VII, 26). Но тут же возвращается к своей основной идее пренебрежения к внешним условиям жизни: «В каком звании кто призван, братия, в том каждый и оставайся пред Богом… Соединен ли ты с женою? не ищи развода. Остался ли без жены? не ищи жены… Если какой брат имеет жену неверующую [т. е. не христианку], и она согласна жить с ним, то он не должен оставлять ее; и жена, которая имеет мужа неверующего [т. е. язычника], и он согласен жить с нею, не должна оставлять его» (I Кор. VI, 24, 27, 12–13). «А о чем вы писали ко мне, то хорошо человеку не касаться женщины… Ибо желаю, чтобы все люди были, как и я; но каждый имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе. Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как и я; но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак» (I Кор. VII, 1, 7–9). В этих словах — все пренебрежение к браку и брачному вопросу, присущее духу христианства. Павел ясно указывает на аскетизм как на высший идеал христианской жизни, но, видимо опасаясь разрушительного действия на массы такого идеала, доступного лишь немногим, допускает брак, как снисхождение к человеческой немощи: «таковые будут иметь скорбь по плоти; а мне вас жаль» (I Кор. VII, 28). И как бы в пояснение своей мысли Апостол добавляет: «А я хочу, чтобы вы были без забот. Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене. Есть разность между замужнею и девицею: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтоб быть святою телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу» (I Кор. VII, 32–34). Вся брезгливость аскета и чисто-духовного человека к браку вылилась в этих словах, — и христианство их не забыло, как не забыло оно никогда упрека Христа Марфе: «Ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно» (Лк. X, 41–42), как не забыло оно страшных слов о том, что кто не возненавидит семью, тот не достоин Господа, «и враги человеку домашние его»[72]. Но Павел, как и Сам основатель христианства, не прилагал этих требований к массам, и учил лишь пренебрежению ко всему плотскому как первой победе над плотью. Мы уже сказали, что христианство сознательно не разрушало устоев семейной жизни и общественных отношений, но срывало с них прикрасы идеализации, научало видеть в них не смысл и ценность существования, не жизненные идеалы, а грубые потребности плоти, неизбежное зло, связанное с двойственной природой человека, с его низшим телесным существом. И если эта мысль не развита с большей силой у Павла и других первых писателей христианства, если не осуждают они с еще большей страстью всякое снисхождение к потребностям тела, то исключительно лишь потому, что они верили в близость развязки мировой трагедии, верили, что неминуемо-близкий конец мира разрушит плотские оковы духа и разрешит весь вопрос о жизненных условиях. В цитированном нами послании первом к Коринфянам Павел заканчивал свои советы по вопросу о «семейных условиях» именно этим указанием на близость мирового конца: «Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие жен должны быть как не имеющие; и плачущие — как не плачущие; и радующиеся — как не радующиеся; и покупающие — как не приобретающие; и пользующиеся миром сим — как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего» (I Кор. VII, 29–31). В этом состоянии радостного ожидания второго пришествия Спасителя, в этом беспримерном напряжении мистического восторга не было места житейской морали, нравственным законам. Общий духовный подъем сам по себе исключал возможность чего-либо скверного, нечистого, унизительного для человеческого духа, стремившегося сбросить иго плоти. «Если мы живем духом, то по духу и поступать должны» (Гал. V, 25), — в этих немногих словах заключена вся истинно христианская этика. Этот экстаз был первым проявлением христианского сознания, и чем глубже мы вглядываемся в первобытное христианство, тем яснее выступают признаки этого одухотворенного восторга, нашедшего наиболее яркое выражение в самых первых памятниках христианской литературы. Прежде чем расстаться с посланиями Павла, вспомним, что именно в первом и достовернейшем из них[73] — в I послании к Коринфянам — мы находим самые страстные выражения божественного экстаза: здесь — вдохновенный гимн кресту и священному безумию (I Кор. I, 18–25), гимн просветленному сознанию (II, 6—16), призыв к восторженной, стихийной божественной любви (глава XIII), песнь победы над смертью (XV, 55–57); наконец, радостный крик духовного озарения: «Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас?» (III, 16). Да будет еще раз сказано: в этом мистическом восторге была тайна успеха христианства и его победоносного разлива.