В поисках Божества

Истинный же евионизм, т. е. первобытное иудео-христианство, разделил участь бывшей иерусалимской общины. Укрывшись в Пелле, а затем в Кохабе, эта община влачила незаметное существование, лишенная всякого авторитета и не возбуждая ничьего внимания. Лишь однажды, по-видимому, римские власти обеспокоились по поводу слухов о иудейской секте, сплоченной вокруг каких-то потомков царя Давида. То было вскоре после кровавых событий 70-го года и насильственного подавления мессианских чаяний иудейства; в том почитании, которым были окружены в иудео-христианской общине «деспосины», т. е. родичи Иисуса Христа, легко было усмотреть опасное брожение старых национальных идеалов вокруг каких-то представителей рода Давидова. Евсевий в своей «Церковной истории» сохранил любопытное предание, будто император Домициан (81–96) повелел разыскать и доставить в Рим «деспосинов». Император будто бы лично допросил их и, убедившись, что их чаяние Царствия Божьего лишено революционного оттенка и что вообще эти бедные землепашцы с их мозолистыми, закорузлыми от черной работы руками не представляют никакой опасности для государства, повелел отпустить их на родину[80]. С тех пор исчезают всякие сведения о незаметной иудео-христианской общине, затерявшейся в Палестине и оставшейся в стороне от мощного разлива эллино-христианства. По-видимому, она постепенно слилась с малоизвестными полуиудейскими сектами Сирии и Аравии; есть предположение, что отдаленное влияние ее сказалось впоследствии в Аравии в религиозном брожении, создавшем магометанство с его характерно-семитическим монотеизмом.

Таким образом, разрыв христианства с иудейскими традициями стал свершившимся фактом, и внутренняя связь христианства с иудейством распалась сама собою. Однако следует заметить, что внешние формы ветхозаветной традиции остались нетронутыми — быть может, именно потому, что с крушением престижа Иерусалима они уже не имели реального значения и сохранение их не влекло за собой признания всего иудейского миросозерцания. Иудаизм, насильственно оторванный от исторически-бытовых условий иудейства, лишенный национального духа, приобрел особое, мистическое значение для христианского сознания. Весь Ветхий Завет, утративший свой первоначальный смысл национально-религиозной эпопеи, развернулся перед христианским мышлением символической поэмой вечного Богоискательства. Иерусалим, переставший быть реальным понятием столицы иудейства, обратился в поэтический символ неземной отчизны человеческого духа; Сион, земля обетованная — стали достоянием общечеловеческой мистики, туманными грезами о мире ином, и в поэзии древнееврейских псалмов нашли свое выражение все порывы духа к Неведомому и вся мистика мировой тоски. Но, повторяем, то была лишь внешняя связь с иудейством, не препятствовавшая полной отчужденности от внутреннего смысла иудейских традиций. Насколько основательно эти традиции были забыты, видно уже из того, что христианская община, возникшая в Элии Капитолине, не унаследовала и тени престижа былой Иерусалимской общины, не пользовалась никаким авторитетом, и самоё название «Иерусалим» не будило никаких воспоминаний: христиане равнодушно заменяли его названием «Элия», и предстоятель общины подписывался «епископом Элии», точно забыв о значении для христианства когда-то заветного слова: Иерусалим[81].

Повторяем, что уже с 70 г. не оставалось сомнения в том, что христианству суждено быть эллинской религией. Таковой являлась она даже в пределах былого иудейства: в Палестине, Сирии, Финикии[82]. Вся христианская литература была греческой, и если даже существовал когда-либо еврейский сборник речений Господних, то в христианское сознание он вошел лишь через греческую его обработку (наше Евангелие от Матфея), и след его затерялся настолько, что самый факт его существования не раз подвергался сильному сомнению.