В поисках Божества

Борьба с апокрифической литературой, начатая Церковью примерно с начала II века, завершилась уже тогда, когда в церковном христианстве восторжествовало течение «здравого смысла», слегка окрашенного даже рационализмом. Церковь, боровшаяся дотоле лишь с крайне мистическим пониманием Откровения Христова, оберегавшая свою традицию от напора докетизма, пошла еще дальше в своих воззрениях на миссию Христа и отвергла самую возможность такого мистического понимания Христова учения, которое было бы недоступно широким массам. Горькое слово Учителя о малом числе «избранных» среди множества «званых» было забыто. Церковная традиция стала защищать взгляды на Христа как на Учителя, одинаково близкого и ясного всякому пониманию. Она отвергла деление верующих на избранников, достойных особого посвящения, и на «малых сих», нуждающихся, по выражению Ап. Павла, не в твердой пище, а в молоке (I Кор. III, 1–2). И отношение церковного авторитета к «апокрифической» литературе отразило эти воззрения: Церковь отвергла равно книги, предназначенные для наивной, слепо верующей толпы (напр. Евангелия Детства Иисусова, сплетшие венок трогательных, хотя и ребяческих легенд вокруг Личности Божественного Младенца и Матери Его), и мистические книги, содержавшие учение, недоступное толпе. Вся эта литература подверглась осуждению и была выброшена из круга христианского чтения. Но ее роль была уже сыграна. Отвергнутая, покрытая презрением, она все же вошла в христианское сознание неудержимой струей, наложила на него неизгладимый отпечаток. Мы уже отметили выше[156], что вся история первобытного христианства развертывается перед нами лишь в освещении апокрифических «деяний» апостольских и что сама церковная традиция лишь в них находит свою опору — например, в истории основания знаменитейших Церквей, начиная с Римской. Лишь благодаря апокрифической литературе расцвел чудный цикл легенд о Рождестве Христовом, о Пречистой Деве и об Иосифе Обручнике, вдохновивших на долгие века все христианское искусство. Церковная служба из апокрифов черпала свои лучшие образы, свои прекраснейшие песнопения. Самые источники этого вдохновения могли быть отвергнуты разумом, но христианское сознание никогда не могло отрешиться от их чарующего влияния.

Мы уже видели, что в определении «каноничности» той или иной книги, в изъятии из обращения книги, признанной вредною, главная роль принадлежала епископу данной Церкви, на котором лежала обязанность устранения вредных влияний от его пасомых, по собственному ли усмотрению или по соглашению с другими епископами. Окончательная победа Церкви над таинственной литературой, ускользавшей от ее наблюдения, совпала поэтому с упрочением авторитета епископов и с перенесением на епископа всего морального веса общины. Этим объясняется и тот факт, что гонению подвергались в особенности книги крайне мистического направления. Мистическое течение христианства, допускавшее свободное излияние даров Духа Святого на избранных, державшееся собственной тайной традиции и замещавшее иерархическое начало особым высшим посвящением, было по существу несовместимо с идеями церковного авторитета и власти епископата. И церковная иерархия, в своей борьбе против этого враждебного ей элемента мистики, стала искать опору в иной традиции, проникнутой духом строгой дисциплины. То была традиция иудейства.

Сто лет спустя после полного почти разрыва христианства с иудейством Церковь вновь пошла навстречу иудействующему течению. С этого момента, т. е. со второй половины II века, начался поиск синтеза Ветхого и Нового Завета. Предстоятели Церкви оказались наследниками Моисеева священства и хранителями древнемессианских обетований, хотя и облеченных сугубою символикой. Недаром во главе этого движения в пользу сближения с иудейством стояла, хотя и бессознательно, Церковь Римская, провозгласившая себя наследницей Петра, а не Павла. То христианство, проникнутое восторженной мистикой, которое под влиянием пламенных речей Павла вспыхнуло ярким очагом в эллинских городах Малой Азии, было слишком чуждо духу Запада, склонного к рационализму, искавшего в вере прежде всего моральных устоев. И сближение христианства западного с иудейской традицией было столь же неизбежно, как и усиление духа рационализма по мере возвышения престижа Западной Церкви в ущерб древним азийским общинам.