В поисках равновесия. Великобритания и «балканский лабиринт», 1903–1914 гг.

Примечательно, что австро-венгерский посланник в Белграде барон С. фон Угрон в полуофициальном порядке озвучил сербскому правительству возможные варианты коммерческого доступа Сербии к морскому порту[874], однако все они были отклонены. В провокационном, по мнению Форин Оффис, интервью «Таймс» Н. Пашич заявил, что выход к Адриатике был жизненно необходим Сербскому королевству и являлся гарантией его экономической независимости. Белград не собирался отступать в этом вопросе[875]. В Лондоне расценили тон сербского правительства как «высокомерный»[876]. Никольсон даже не мог скрыть своего негодования по этому поводу: «Сербию распирает от осознания собственной важности и военной силы, что можно поверить, будто бы она собирается диктовать свои условия всей Европе»[877]. Столь негативная реакция Форин Оффис на действия Белграда объяснялась тем, что события на Балканах принимали неуправляемый характер. Для Лондона главная проблема заключалась в том, что он не мог с точностью предсказать поведение своего партнера по Антанте: в России боролись две разные тенденции. Одна была представлена официальным Петербургом, стремившимся сбавить «накал эмоций» в Сербии. Вторая отражала взгляды кругов, симпатизировавших «славянскому делу»; ее наиболее ярким и последовательным выразителем, как полагали в Англии, был Гартвиг, который поощрял сербов к занятию бескомпромиссной позиции. Особенную тревогу англичан вызывал тот факт, что Сазонов мог уступить давлению общественного мнения[878]. В условиях нарастающего напряжения глава российского внешнеполитического ведомства сделал запрос в Лондон о действиях Англии в случае нападения Австро-Венгрии на Сербию – британское руководство уклонилось от прямого ответа. На этом фоне явно контрастировала позиция Берлина, который информировал Сербию о том, что Германия окажет Австро-Венгрии военную поддержку в случае вмешательства России и вне зависимости от того, выступит Франция или нет[879]. В Англии отдавали себе отчет в том, что столь неопределенная реакция с ее стороны наносила удар по англо-русскому «согласию»: в России воспринимали Британию в качестве ненадежного союзника[880].

Англию, как неоднократно подчеркивали представители Форин Оффис, мало волновал вопрос сербского порта, и она не собиралась втягиваться из-за него в европейскую войну[881]. Стремясь избежать масштабного столкновения, Лондон попытался прийти к взаимопониманию с Берлином по проблеме локализации балканской войны и последующего сотрудничества в процессе урегулирования регионального кризиса[882]. В Германии с интересом отнеслись к британской инициативе. Берлин, хотя и декларировал (и довольно жестко) свою лояльность по отношению к Вене, вместе с тем считал, что опасения Австро-Венгрии по поводу возможного урона для ее престижа из-за выхода Сербии к Адриатике были сильно преувеличены. Вильгельм II, по его же собственным словам, не собирался рассматривать австро-сербские противоречия из-за Санджака или Дураццо как casus foederis, поскольку такие далекоидущие обязательства не соответствовали букве и духу Тройственного союза, который был призван гарантировать неизменность существовавших границ. Ситуация 1912 г., как отмечал кайзер, сильно отличалась от Боснийского кризиса, когда речь шла о сохранении в составе Австро-Венгрии ранее присоединенных территорий[883]. Вильгельм II откровенно заявлял, что Германия не станет воевать с Россией и Францией из-за Албании[884].