В полдень на солнечной стороне

— Нет уж! — возразил Петухов решительно. — Если по-честному, так вот это в тебе такое, что, может быть, превыше всего! — Помолчал, буркнул: — И самое в тебе красивое.

— Значит, сама по себе я тебе уже не очень? — лукаво осведомилась Соня.

32

Однажды, когда Петухов пришел в цех, начальник пролета отвел его к новому станку-полуавтомату, предназначенному для обработки сложных деталей. Сказал: «Вот, осваивай».

Несколько дней он сам обучал Петухова обращению со сложным станком. Но когда Петухов смог самостоятельно справляться, ему дали чугунные муфты, по простоте обработки не отличающиеся от втулок.

В этот станок можно было закладывать для одновременной проходки сразу несколько таких муфт, и Петухов снова начал превышать нормы, существовавшие для таких деталей на обычных станках. И снова его имя зашумело. На его примере начали призывать, указывать, как надо работать и перевыполнять нормы.

Золотухин ни разу не подошел к Петухову, когда он работал за этим станком, и вообще стал избегать его.

Станок был оборудован различными контрольными автоматическими устройствами, в том числе мерительными, поэтому Петухов быстро достиг и высокого класса точности обработки деталей. В институте преподаватели помогли ему разобраться во всех тонкостях механики станка, в его автоматике, и Петухов уже сознательно и безбоязненно переходил на предельные скоростные режимы, получив ко всему прочему набор самозатачивающихся резцов, созданных новатором, московским токарем-скоростником Павлом Быковым. Но когда Петухов просил дать ему наряд на более сложные детали, начальник пролета говорил:

— Обожди! Ты, может, станок и освоил, но ему надо дать время для обкатки, для притирки — для обживания, словом.

И поспешно отходил от Петухова.

И вот, когда его имя опять зашумело, Петухов стал ощущать вокруг себя какую-то пустоту в цехе. И хотя ему никто даже и намеком не высказывал причину такого от него отстранения, постепенно он понял, отчего это произошло.

Сначала он с горечью и обидой жаловался Соне, пытаясь объяснить это даже завистью. Но не встретил у Сони сочувствия. Она не спрашивала, а, как казалось Петухову, пытливо допрашивала его, грустно напоминала, что, когда рота получила первое противотанковое орудие с полуавтоматическим заряжающим устройством, он, Петухов, долго и тщательно выспрашивал огневиков, кого бы они сами считали подходящими для расчета к этому орудию. И. когда все единодушно назвали Лазарева, он обрадовался, потому что сам так думал. И Лазарев, получив приказание командовать расчетом новой пушки, сказал не как положено при этом: «Служу Советскому Союзу!», а обведя всех счастливыми глазами, объявил сдавленным от волнения голосом:

— Ну, спасибо за такое доверие ко мне. За то, что так наградили!

И все считали, что такое орудие артиллеристу равно высшей награде.

Петухов сказал тогда Лазареву:

— Ты не забудь на орудийный щит звезды перерисовать со старой пушки — сколько танков врага всего уничтожил.

— Зачем же? — обидчиво отозвался Лазарев. — То ее добыча. Зачем я с нее, со старой, брать буду? Я на новую соберу, еще и побольше. Она сама себя покажет!

И об этом напомнила сейчас Соня, не забыв, как Петухов тогда радовался Лазареву, его бойцовской высокой щепетильной чести.

Соня, потупив глаза, словно пряча их от Петухова, вполголоса сказала:

— Если станок такой уж очень хороший, значит, им тоже награждают за что-нибудь особенное. А ты сам говорил — муфты обрабатываешь, а они вроде втулок. Значит, это все равно что из противотанкового орудия по пехоте кумулятивным снарядом стрелять. Неправильно!

Она подняла глаза, посмотрела пристально на Петухова, спросила сочувственно.

— Может, тут какая-нибудь неправда есть? Ты вдумайся! Я знаю, ты, как больной, сейчас переживаешь. Мы ведь неправды между собой не боимся, зачем же перед другими ее бояться?

— Отказаться, значит? — спросил Петухов.

— Если уверен — полноправно дали, тогда не надо, Сомневаешься — откажись!

— Ты же новую технику компрометируешь, — упрекнул начальник цеха, — движение скоростников мараешь. Как люди тебя поймут?

— Поймут правильно, — сказал Петухов.

— Ну-ну, валяй в самоотставку!

И поставил Петухова к старому, изношенному станку, назначенному к списанию.

Петухов промучился на нем всю смену, норму не выполнил. Но когда он пришел на следующий день, то увидел, что за его станком копошатся Золотухин и Зубриков. Они прогнали наладчика и собственноручно занялись наладкой станка.

И когда Петухов стал работать, Золотухин и Зубриков частенько подходили к нему, давали советы с той прежней своей озабоченностью, какой он давно не чувствовал. И снова они, как прежде, говорили с ним о самом сокровенном, что постигли в своем труде, и уже не как старшие с младшим, а как с равным себе, понимающим душой все тонкости дела, которые доступны только тому, кто способен постигать их, эти тонкости, как самую главную цель своей жизни, как призвание, как радость открытия тайн мастерства.