В понедельник дела не делаются

Морда его показалась Витьку знакомой. Отёчная, глаза заплывшие. Напряжённая ухмылка открывала несколько металлических зубов.

– Кентуха, я свалю по-хорошему? – угадывая в мужике родную кровь судимого, полуутвердительно спросил Витёк.

Хозяин почесался под мышкой. На тыльной стороне его кисти мелькнула синева наколки.

– Базара нет.

Бочком Витёк пролез по-над краем стола. Не выпуская мужика из поля зрения. Рука, занесенная с желёзкой, притомилась… дрожала. Тяга с каждой секундой казалась всё непомерней.

Едва достигнув порога, он рванул. Сигая через ступеньки, сотрясая сапожищами игрушечное крылечко.

Но заветный мешок с добычей, на тропке оставленный, не забыл, закинул на спину. Помчался по пересечённой местности рысистой иноходью. Угловатые железяки сквозь искусственную мешковину больно били по хребтине. Селезёнка ёкала, в зобу дыханье спёрло. Перед глазами иссиня-чёрные вперемежку с ярко-алыми круги лопались.

Забор Витёк преодолел на последнем издыхании. Урвался с верхотуры, почище мешка с цветметом. Как не разбился в лепешку – загадка.

Потом мешок волоком волочил. На плечо обратно закинуть сил не оставалось. Ноги дрожали, подкашивались.

Рассвело окончательно, на видневшемся сквозь редкий березняк шоссе, ведущем через «Рассвет» к кислородному заводу, наблюдалось движенье. «КАМАЗ» проревел, автобус рейсовый «ЛиАЗ» остановился, грибников на волю выпустил.

При виде втягивавшихся на опушку грибников Витёк напрочь отказался от прежнего замысла спрятать мешок с добычей в лесу. В ямине какой-нибудь, ветками замаскировав.

«Как Мамай весь лес перевернут, бутылки пустой не пропустят… Не говоря уж за мешок с добром… Такими трудами добытый…»

На полянке он завалился на бок, не выпуская из скрючившихся онемевших пальцев горловины мешка. Сердце колотилось везде – внутри обтянутого кожей скелета, в башке, в яйцах, в коленках. Из раззявленной глотки вырывался клокочущий хрип.

Словно за чудодейственной пилюлей, поспешая, полез за пазуху за сигаретой. Спички нещадно ломал, чиркал об мятый коробок с рваной чиркашкой. С трудом подпалил, затянулся, осторожничая, не на полную. Один пёс, зачах, закашлялся, слёзы из глаз брызнули.

«Гадом буду, в последний раз чужое беру! Так неквалифицированно».

Только через час он достиг финишной черты. В сарайке добычу схоронил, на два замка замкнул. Ясный перец, не в своей сарайке, в соседской. Соседки Филипповны, которой она была без надобностей. А у него ключи имелись.

«До завтра нехай полежит. Одним днём стрёмно!»

Перед тем как нести утварь в скупку, её предстояло превратить в лом, изуродовав молотком.

Из подвала отправился в семьдесят первую квартиру, к Булкиной Клавдии, взял в долг, на слово, маленькую самогонки.

Надо было срочно полечить нервы.

Только не дома, там Валюха пасть разинет, со стаканом потянется: «Налей!»

А станешь отказывать, опять скандал закатит. Не понимает, дура, что ей нельзя. Стаканину хватит – и считай, снова в недельный загул кувыркнётся. Аля-улю!

«Женский алкоголизм, профессора в журналах пишут, он не лечится».

У третьего подъезда на скамейке, из горла, изменяя своим принципам, Витёк конкретный заглотистый глоток сделал. В ноздри шибанул дурман сивухи, снова слёзы… В который раз за сегодня…

И запекло внутри, и помягчел комок нервов. Отпустило малёха…

Пошёл из-под окошек, с глаз бабьих досужих, за угол на детскую площадку. Там с утра уже скрипел ржавыми качелями, качался Демьян, дурачок из их дома, которому всю дорогу – пять годков. Сам уж бородатый, саженого роста, всегда восторженный. Жил он с бабулькой. Каждый раз, когда Витёк откидывался с зоны, Демьян первым встречал его на подходе к родному дому.

Он взлетал выше ели, не ведая преград, на качелине, расшатывая её металлические трубы-ноги, из земли их выворачивая…

Отморозки-пацаны приучили дурачка к пиву и к вину. Теперь ему только покажи. А Витёк принципиально никогда Демьяну не подносил, клоунов он в зоне навидался.

Грешно над человеком Божьим глумиться.

«Хлебца бы, хоть кусманчик… Ничё, рукавом занюхаю…»

И из горлышка, в несколько приёмов, чередуя с моршанской ядрёной сигареткой, Витёк одолел четвертинку. Мозги у него крепким градусом прочистило. Вдруг он враз, будто по щёлчку, вспомнил мордоворота, что до полусмерти напугал его в домике под красной крышей.

«Ничё, морда протокольная, ты у нас скоро спляшешь камаринского… В ментуре быстро разберутся, от кого ты хоронишься…»

Пошатываясь, он двинул к «стеклянному» магазину, к «аквариуму». К телефону-автомату, работавшему как при обещанном коммунизме – бесплатно.

Дождавшись, когда никого поблизости не останется, набрал нужный номер.

– Михал Николаича мне, будьте любезны.

—Нету его, – откликнулся недовольный грубый голос. – Акто его спрашивает? Пряник, ты, что ль?

Витёк тут же повесил трубку.

– Сам ты, рыжий, пряник… тульский…

Старшего опера Титова он недолюбливал за старое. Однажды в девяносто втором году тот его крепко попрессовал. Самое обидное, что на чужое колол.

«А на хрена мне, спрашивается, мопед? Чё я – пацан, на мопеде газовать?»

Не чета Николаичу. Тот мужик культурный, справедливый.