В русском жанре. Из жизни читателя

***

То, что нами оказались забыты мужички среди предпола­гаемых воображаемых знакомцев, конечно, не случайно. Вся русская литература с барами и мужиками воспринима­ется нами — почти поголовно потомками если не мужиков, то и не бар — с точки зрения бар. Книга, написанная бари­ном с точки зрения барина и для барина, таковою же и оста­лась. Мужики Марей и Влас, Платон Каратаев и Левша не увидены и не могли быть увидены изнутри, и взгляд на них со стороны сохранился второе столетие неподпорченным, как бы ни ковыряли его в известные года. Ковыряли, заме­тим, совершенно с социальной точки зрения, справедливо: «Война и мир» — помещичье-дворянское сочинение. А чьё же ещё?

Разночинец сочинял о народе как бы иначе, но «подлиповцы» поданы как столь бессмысленно явившиеся в мир Бо­жий, что невозможно не только проникнуть в их внутренний мир, но даже и предположить его существование по хотя бы косвенным признакам.

***

Так называемые «лирические отступления» (о, проклятая школа!) «Мёртвых душ» вызваны невероятной, принадле­жащей, несомненно, не тридцатилетнему Николаю Янов­скому, но Небу интонацией. Он сам отчётливо сознавал, что возводит читателя на нечеловеческую высоту и прямо о том сказал пред самым, быть может, трагическим из «от­ступлений», названных Белинским «мистико-лирическими выходками в “Мёртвых душах”». Уже то, что критик совето­вал читателю их «пропускать при чтении, ничего не теряя от наслаждения, доставляемого самим романом», есть поч­ти исчерпывающая характеристика неистового Виссарио­на. Это отступление о заблуждениях человечества, «текуще­го в глухой темноте» мимо настоящего своего пути. Пред ним Николай Васильевич предупреждает читателя о пред­лагаемой точке зрения на тот счёт, чтобы у того от высот не закружилась голова: «Читателям легко судить, глядя из своего покойного угла и верхушки, откуда открыт весь го­ризонт, на всё, что делается внизу, где человеку виден толь­ко близкий предмет».

***

Судьба Хомы Брута не есть ли судьба самого Гоголя, и конец его не есть ли предсказанный себе конец?

***

Дни до похорон: торжество покойника.

***

Приподнятое возбуждение подлеца.

***

Я боюсь людей, на глазах которых вскипают слёзы умиления при рассказе о собственном добром деянии.

***

Классический, как ему кажется, пример неряшливости Дос­тоевского в слове приводит М. Горький: «Вошли две дамы, обе девицы» («Подросток»). Только ведь нелепость мнимая. По Далю, девица — это «всякая женщина до замужества сво­его», а дама — «женщина высш. сословий, госпожа, барыня, боярыня». Будучи по семейному положению девицей, по со­циальному можно было быть дамой.

Всё более убеждаюсь, что у Достоевского, собственно, и не бывает осечек. По-своему — то есть со злобой — отме­тил это ненавидевший его Бунин: «...всё у него так закон­чено и отделано, что из этого кружева ни одного завитка не расплетёшь...».

Где-то читал, как Достоевскому указали на необходи­мость исправить «круглый стол овальной формы», и он, по­думав, велел оставить как есть!

***

«Убеждён, что Гоголь никогда не жёг “Мёртвых душ”. Не знаю, кого больше ненавижу как человека — Гоголя или До­стоевского» (Бунин И.А. Дневник. 30.IV.40).

***

Достоевский каждой своей страницей сводил на нет колос­сальную работу Бунина над стилем, его достижения и поис­ки нужного слова в изображении вещного мира, всё его тон­чайшее эстетическое сито. Не для читателя — для самого Бунина. Нелюбовь Достоевского к Гоголю того же происхож­дения: там, где Достоевскому нужно было написать роман, Гоголь мог обойтись полстраницей.

***

О, великий Дюма! «Виконт де Бражелон» — дворцовые инт­риги, галантность («галантерейность»), но целая глава о пи­щеварении Людовика XIV, о котором до сих пор всё было воздушно-любовное (принцесса, Лавальер) или поступательно-монаршье. У короля за ужином Портос.

«— Вы отведаете этих сливок? — спросил он Портоса.

— Ваше Величество, вы обращаетесь со мной так милос­тиво, что я открою вам правду.

— Откройте, господин дю Валлон, откройте!

— Из сладких блюд, Ваше Величество, я признаю только мучные, да и то нужно, чтобы они были очень плотны; от всех этих муссов у меня вздувается живот, и они занимают слишком много места, которым я дорожу и не люблю тра­тить по пустякам».

В следующей главе король поручает д’Артаньяну вы­яснить обстоятельства ранения де Гиша. Воротившись, д’Артаньян докладывает, и это чистый Шерлок Холмс: «По ней шли два коня бок о бок; восемь копыт явственно отпеча­тались на мягкой глине. Один из всадников торопился боль­ше, чем другой. Следы одного коня опережают следы друго­го на половину корпуса... <... > Кони крупные, шли мерным шагом; они хорошо вымуштрованы, потому что, дойдя до перекрёстка, повернули под совершенно правильным углом. <... > Там всадники на минуту остановились, вероятно, для того, чтобы столковаться об условиях поединка. Один из всадников говорил, другой слушал и отвечал. Его конь бил копытом, это доказывает, что он слушал очень вниматель­но, опустив поводья». И эдак пять страниц за полвека до сэра Артура.

***