В русском жанре. Из жизни читателя

1. Я не верю, чтоб Сукарно действительно по причине конъюнктуры допустил переворот в Индонезии и не был в связи с Америкой и Сухарто.

2. Я не верю Садату, что он действительно борется против Израиля.

3. Я не верю и тому, что Альенде действительно убит, не­смотря на то, что жена и дочь плачутся о нём в других странах.

4. И кое-чему другому, о котором рановато говорить по причине скудной информации в печати.

Навязчивый вывод

Вчера вечером (10 мар. 74 года) снова смотрел по теле­визору и слушал через телефонные наушники «концерт» Магомаева (и уж который по счёту?) и снова убедился лиш­ний раз, что сильно орёт! Я старался наблюдать его весьма пристально и со всех точек зрения вокальных норм — не по­нравилось! И как бы ни хотелось изменить моё мнение в его пользу, ибо моё внутреннее музыкальное чутьё категориче­ски отвергает такое оранье, и хоть лопни!

Соседу

Он, когда входит в мою комнату, производит впечатле­ние, что точно говённая бочка вкатывается!..»

В РУССКОМ ЖАНРЕ - 5

***

Жёлтый — с детства я боялся и этого цвета, и этого слова. Жёлтый, жёлтый, жёлтый, произнося, доходишь до блоков­ского — жолтый, что ещё страшнее. Короткое слово кажется длинным, проделывая путь от самой громоздкой буквы наше­го алфавита, через разевающее рот «о» к скользящему «лт»...

Жёлтые цветы, словно на осенней могилке под грязным дождиком. Жёлтый фонарь в тумане — что может быть страшнее? «Кому-то жёлтый гроб несут», «Тот август, как жёлтое пламя» — это Ахматова, но ни одно стихотворение у неё с этого ужасного слова не начинается. И так же у Со­логуба, Мандельштама, Есенина, Цветаевой, Пушкина, Хо­дасевича, нет даже у Блока, нет у Некрасова. Есть у Лермон­това: «Жёлтый лист о стебель бьётся». Есть у Вертинского «Жёлтый ангел» — восковой ангел, падший ангел, пьяный маэстро, кабацкая ночь, безысходность. Вообще — кабац­кий цвет, цвет предутреннего дурмана: «В сон мне — жёлтые огни...» (Высоцкий), «Снова пьют здесь, дерутся и плачут под гармоники жёлтую грусть» (Есенин).

У Есенина жёлтого много, как ни у какого другого поэта: и крапива жёлтая, и пруд, и «месяц словно жёлтый ворон», «ежедневно молясь на зари жёлтый гроб», «жёлтые полчи­ща пляшущих скелетов», «Я душой стал, как жёлтый скелет», «месяц, жёлтыми крыльями хлопая», «поднимая руку как жёлтый кол», «прыгают кошками жёлтые казацкие головы с плеч», «луна как жёлтый медведь» — все последние приме­ры из «Пугачёва», где жёлтого, как и буквы-звука «ж» особен­но много.

И предел — жёлтый дом!

Однако боялся ли бы я этого слова, живя в английском языке, где yellow отдаёт чем-то жизнерадостным и легкомыс­ленным?

***

Ни одна живописная работа не производила на меня впечат­ления, сравнимого с тем, что я испытал, впервые в раннем детстве увидев репродукцию с полотна Куинджи «Украин­ская ночь». И через много лет, оказавшись в Третьяковке пе­ред полотном, я ещё раз пережил детское волнение, которое описать не берусь.

Гоголь в описании украинской ночи тоже манипулиро­вал двумя цветами, создавая картины тьмы и света.

«О, если б я был живописец... — будто бы сокрушается он пред описанием спящего Миргорода, — я бы чудно изобра­зил всю прелесть ночи... как белые стены домов, охваченные лунным светом, становятся белее, осеняющие их деревья темнее, тень от деревьев ложится чернее... разметавшейся на одинокой постеле чернобровой горожанке с дрожащи­ми молодыми грудями снится гусарский ус и шпоры, а свет луны смеётся на её щеках. Я бы изобразил, как по белой до­роге мелькает чёрная тень летучей мыши, садящейся на бе­лые трубы домов».

Сколько бы оттенков нашли и намазали на картину Тур­генев или Бунин, чтобы быть точнее. Но точнее всех окажет­ся Гоголь.

***

Самые «положительные» из персонажей «Мёртвых душ» — это жи́ла Собакевич и подлец Чичиков. Собакевич всего-то приписал Елизавету Воробей да сожрал осетра, но не выдал, не предал ни себя, ни других, не скособочился в изменяю­щихся обстоятельствах чичиковского дела. А как хорош он в черновом наброске к последней главе, где в ответ на при­тязания прокурора распытать что-нибудь о Чичикове обзы­вает прокурора бабою и срамит. Что же касается Чичикова, самим автором заклеймённого как подлец, то ответим себе на такой вопрос: с кем из персонажей поэмы мы решились бы при необходимости иметь дело, просто общаться? С Маниловым? Коробочкой? бабой-прокурором — с брежнев­скими бровями? Ноздревым? Зятем-фетюком? Дураком-губернатором? Плюшкиным? Полицеймейстером — «отцом и благотворителем» города? Председателем? Дамами просто и приятными во всех отношениях? Вечным, как жид, рус­ским чиновником по взяткам, вроде Ивана Антоновича — кувшинное рыло?

В реестрике, правда, опущены мужики из списка Собакевича, над которым Чичиковым — автором пропета слава русскому мужику. Мы забыли и про Селифана и Петрушку? Про черноногую девчонку и многих других, но если выби­рать из центральных персонажей, то я бы охотнее водил знакомство с жуликом Чичиковым, чем с российскими чи­новниками или помещиками «Мёртвых душ», за исключе­нием Собакевича, который, по крайности, таков, каков он есть.