В русском жанре. Из жизни читателя

Из трёх страниц рассказа молодой человек занимает едва ли треть, а остальное — рассуждения типа «Мы все, профес­сиональные литераторы, не дилетанты, а настоящие лите­ратурные подёнщики, сколько нас есть, такие же люди-че­ловеки, как и вы, как и ваш брат, как и ваша своячница... и если бы мы захотели, то каждый день могли бы иметь по­вод к тому, чтобы не работать... <...> Но если бы мы по­слушались вашего «не пишите»... тогда хоть закрывай всю текущую литературу». Автор как бы оправдывается, почему сочиняет ахинею. Но ведь тут же вполне всерьёз утверждает­ся право существования профессиональной литературы:

«А её нельзя закрывать ни на один день, читатель. Хотя она и кажется вам маленькой и серенькой, неинтересной, хотя она и не возбуждает в вас ни смеха, ни гнева, ни радо­сти, но всё же она есть и делает своё дело. Без неё нельзя... Если мы уйдём и оставим наше поле хоть на минуту, то нас тотчас заменят шуты в дурацких колпаках с лошадиными бубенчиками, нас заменят плохие профессора, плохие адво­каты да юнкера, описывающие свои нелепые любовные по­хождения по команде: левой! правой!».

Это так похоже на то, что писал Чехов в письмах, что соб­ственно природа писания у Чехова начинает представляться несколько непривычной для этого сугубо профессионально­го беллетриста и уже отдаёт чуть не Розановым.

Ещё, и тоже вроде шутовской, рассказ «Заказ» (1886), при­том, в отличие от «Марьи Ивановны», здесь нет отступлений и рассуждений, а как бы фиксация условий, в каких профессио­нальный писатель сочиняет заказанный ему рассказ. Комизм в несоответствии трагического содержания заказанного «свя­точного рассказа пострашнее и поэффектнее» и нетерпеливо ждущих в соседней комнате жены с весёлой компанией.

«— Какая чудная погода! — вздохнул в гостиной студент.

“Его нашли, — продолжал Павел Сергеевич, — на вокзале под товарным вагоном, откуда вытащили с большим трудом. Человеку, очевидно, хотелось ещё жить... Несчастный ска­лил зубы на конвойных, и, когда его вели в тюрьму, горько плакал”.

— Теперь за городом хорошо! — сказала Софья Васильев­на. — Павел, да брось там писать, ей-богу!

Павел Сергеич нервно почесал затылок и продолжал: “... накануне гражданской казни Винкель отравился. Его похо­ронили за кладбищем, где хоронили самоубийц”.

Павел Сергеевич поглядел в окно на звёздное небо, кряк­нул и пошёл в гостиную.

— Да, хорошо бы теперь катнуть за город! — сказал он. <...>

— Ну что же! И поедем! — всполошилась жена.

— Э, да кой чёрт! Мне рассказ оканчивать нужно!»

Финал таков, что у писателя вырывают рукопись, и он «начал было протестовать, но потом махнул рукой, изорвал рукопись, выругал для чего-то редактора и, посвистывая, по­скакал в переднюю одевать дам».

Что это — цинизм? сатира?

Ни то ни другое, а самая что ни на есть «творческая лабора­тория», куда допущен читатель. Как там в «Марье Ивановне»? «Я должен писать, несмотря ни на скуку, ни на перемежающу­юся лихорадку. Должен, как могу и как умею, не переставая».

Имитируя в сочиняемом Павлом Сергеевичем рассказе пошло-романтический слог массовой беллетристики свое­го времени, Чехов не мог не помнить и собственных грехов в этом стиле. Чего стоят рассказы «В рождественскую ночь» и «В море» (оба — 1883). «Пронзительный, душу раздираю­щий вопль ответил на этот тихий, счастливый смех. Ни рёв моря, ни ветер, ничто не было в состоянии заглушить его. С лицом, искажённым отчаянием, молодая женщина не была в силах удержать этот вопль, и он вырвался наружу».

Ни Чехов, ни Павел Сергеевич как бы не вполне повин­ны — не они пишут святочные и рождественские душераздраи, а стиль. Стиль, слог, интонация сильнее того, кто водит пером по бумаге. То, как часто тема интуитивности, даже не­осознанности процесса сочинения прорывается у Чехова, пи­сателя, склонного к самонаблюдению, трезвого, ироничного, в который раз подтверждает, что не человек занимается со­чинением, сочинительством, но самый текст влечёт его по­добно течению, и он, в лучшем случае, лоцман на этом пути.

***

Дачный быт рубежа XIX—XX веков, который так любили вы­смеивать (Чехов) или обличать (Горький) литераторы, был возрождением быта помещичьего, и, как знать, какой высо­ты новую культуру выращивали инженеры, дамы, барыш­ни, студенты, гимназисты, адвокаты, доктора и литераторы в клубящихся день и ночь общениях, играя в крокет, катаясь на лодках, ставя любительские спектакли, крутя романы, споря о литературе и политике, выпивая и закусывая на ве­рандах с самоваром и идеалами.

Новая элита, подобно тому, как веком раньше, дворян­ская, выращивала свою культуру. Усадьба и дача, имение и дом — понятия и слились, и сплелись, а новые Камероны, то бишь Шехтели и Веснины, уже начинали чертить будущие шедевры, планировать будущие сады и парки, в которых могли произрасти грядущие Пушкины.

Если бы не 1917-й, если бы не Октябрь.

***