В русском жанре. Из жизни читателя

Говорят, что советским Хемингуэем ощущал себя Юлиан Семенов.

Но много раньше его, думаю, Симонов.

Конечно, он и на 10 процентов в первые послевоенные годы не заслуживал той славы и успеха, которые имел. Единственная более-менее стоящая проза — роман «Живые и мёртвые» (который он напрасно продолжил ещё двумя то­мами), написан много позже.

Драматургия — нулевая.

Поэзия? Здесь точка его славы — «Жди меня». Феноме­нальный успех этого стихотворения рождён прежде всего и почти исключительно тем, что нарушая традиции, Симо­нов обратился от имени бойца не к матери, а к жене. И ока­залось, что был в своей почти невозможной смелости прав. Культ материнства в военные годы мало что мог дать бойцу, кроме тёплых воспоминаний, к тому же верность матери и не подлежала сомнению. Тогда как тоска по жене и мучитель­ные сомнения в её верности были неизбежны и неизбывны.

К тому же, если оглянуться — традиция истового покло­нения матери в русской поэзии не столь уж давняя. Много ли стихов о матери от Державина до Блока, от Пушкина до Не­красова? Да, «Внимая ужасам войны...» и наверняка я что-то упустил, но в главном уверен: в русской поэзии был культ любимой женщины, но не матери.

Культ матери в нашей поэзии начался, скорее всего, с крестьянских поэтов и был доведён до абсолюта Есениным. Родство его стихов с каторжным всхлипом по единственно уважаемой женщине — матери — ядовито высмеял Бунин.

Не помню, кто первый очень верно выделил чужеродность знаменитых «жёлтых дождей» в знаменитом стихотво­рении. Я это знал с первого чтения и, когда встретил у Эренбурга похвалу «дождям» как единственной поэтической строке в стихотворении, удивился. Это цветовое определе­ние резко выпадает из стилевого контекста.

Впрочем, на этот чужеродный образ обращали внимание такие разные читатели, как А. Твардовский и главный редак­тор газеты «Правда» П. Поспелов.

«— А что? По-моему, хорошие стихи, — сказал он. — Да­вайте напечатаем в “Правде”. Почему бы нет? Только вот у вас там есть строчка “жёлтые дожди”... Ну-ка, повторите мне эту строчку.

Я повторил:

— Жди, когда наводят грусть

Жёлтые дожди...”

— Почему “жёлтые”? — спросил Поспелов.

Мне было трудно логически объяснить ему, почему “жёл­тые”. Наверное, хотел выразить этим словом свою тоску».

Твардовский — в письме критику В. Александрову: «Мне кажется, что и “жёлтые дожди” плохо, ибо взято из чужого поэтического арсенала» (цит. по ст. Чудаковой М. О. «“Воен­ное” стихотворение Симонова “Жди меня...” (июль 1941 г.) в литературном процессе советского времени» // НЛО, 2002, вып. 58).

***

Когда умер Симонов, я был в Москве. Узнал о случившем­ся, не сумев пройти в ЦДЛ, закрытый для подготовки к тра­урной церемонии, а там уже шептались о завещанных по­койным «открытых поминках». Тогда же я услышал слова известного критика из «Русской партии» Л.: «Для них это большая потеря. Другого такого эластичного не скоро най­дут».

Слова его меня не то что удивили (находясь в непосред­ственной близости той среде, я ко многому уже прислушал­ся, а точнее принюхался), удивило противоречие сказанного с очевидным для меня «нееврейством» Симонова.

Можно предположить, что Сталин метил контактного, раскованного, исполнительного «без соплей» Симонова на роль «вечного» Эренбурга. Отсюда бесконечные зарубежные послевоенные командировки Симонова, самая важная из которых — в США — была в компании с Эренбургом. Эренбург представлял для Сталина штучную неповторимую цен­ность, а он незаменимых людей не любил, тем более такого, как Эренбург. Размышляя об этом, я вдруг, кажется, набрёл на источник старого мифа о мнимом еврейском происхож­дении Симонова. Миф вполне мог родиться в Кремле и рас­пространяться Лубянкой, с целью создать для Запада образ, подобный образу Эренбурга — либеральный еврей на служ­бе сталинской диктатуры.

Репатриантка Наталия Ильина, которой посоветовали для поступления в Литинститут «заручиться поддержкой писателя с именем» обратилась к Вертинскому, которого хорошо знала по Шанхаю. И Александр Николаевич испол­нил просьбу, «написал письмо своим хорошо мне знакомым крупным и острым почерком». Кого же просит 59-летний Вертинский? Всемогущего 33-летнего Симонова. Прямо-таки XVIII век, век фаворитизма. Шёл 1948 год.

Помните из «Золотого телёнка»: да кто ты такой?

А вот кто: Сталинская премия первой степени (1942) — за пьесу «Парень из нашего города», Сталинская премия второй степени (1943) — за пьесу «Русские люди», Ста­линская премия второй степени (1946) — за роман «Дни и ночи», Сталинская премия первой степени (1947) — за пьесу «Русский вопрос», Сталинская премия первой сте­пени (1949) — за сборник стихов «Друзья и враги», Ста­линская премия второй степени (1950) — за пьесу «Чужая тень».

И — должности, должности, должности...

Твардовский о Симонове: «... что же тогда сказать о Си­монове, которому без войны не видать бы своего литера­турного “Клондайка”, но и война не сделала из него худож­ника».

***